Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1980 год
Слава включает рацию, и в рубку врываются шорохи эфирных помех.
— Диспетчерская, говорит РТ-324. Подходим к Алексеевскому мосту...
Есть такое правило у речников — регулярно докладывать о местонахождении своего судна.
— Почему опаздываете, 324-й? Почему график движения нарушаете? — мигом вступает в разговор главный диспетчер Западного порта Александр Александрович Анишкин. Голос у него спокойный и вполне доброжелательный, но иногда в нем проскальзывают жесткие, чуть-чуть властные интонации. Именно благодаря Анишкину я попал на речной толкач.
— В левую насадку что-то попало, — словно оправдываясь, докладывает капитан-дублер. — Мусор на реке болтается, вот и опаздываем.
— Попробуйте вперед-назад. Может быть, выскочит из-под винта, — советует диспетчер.
— Пробовали, Александр Александрович, не получается.
— Продолжайте движение! — Тот же спокойный, чуть жестковатый тон. — В порту разберемся... В район Нагатина высылаю плавучего такелажника. Пусть почистит реку...
Я уверен, в памяти каждого человека, выросшего у воды, живет свой пароход. Неважно какой: двух- или трехпалубный, грузовой или пассажирский, тихоход-колесник или лихач на подводных крыльях. В моей жизни таким пароходом был речной чистильщик, «дворник», ходивший по Химкинскому водохранилищу. Встретить его сейчас — это все равно, что встретить самого себя: тощего, загорелого, шмыгающего носом мальца, которому теперь за сорок.
Это были первые послевоенные годы — далекая счастливая пора, Он появлялся всегда неожиданно из-за моста, что соединяет берега канала имени Москвы Катер шел вразвалочку, в дыму и саже, дрожал корпусом и тяжко пофыркивал, как человек, страдающий одышкой. Вокруг него лихим аллюром носились моторки. Заносчивые глиссеры обходили его стороной, словно боялись испачкаться, двухпалубные щеголи истошными гудками требовали уступить дорогу... Рядом с ними «дворник» выглядел допотопным чудищем, которое неизвестно зачем вытащили на свет. Но неизменные, гордые и огромные буквы светились на его бортах — «УНИКУМ»!
«Уникум»!
Этого слова было достаточно, чтобы бросить любую игру — «ножички», лапту, «казаки-разбойники» — и мчаться к воде, на ходу сбрасывая с себя одежду. Мы любили многие пароходы: одни за высокую шипучую волну, на которой было приятно покачаться; другие за утесовскую «Брянскую улицу», что неслась из репродукторов; третьи за степенную, уверенную мощь, свойство, недоступное детству... А за что мы любили «Уникум»? Трудно сказать. Есть такая порода людей: они приходят в мир улыбаясь и с улыбкой покидают его. «Уникум» всегда держал улыбку и поэтому был сродни нам — как сверстник, с которым легко найти общий язык.
Его чумазые матросы беспечно разгуливали по палубе, отбивая чечетку. Мы брызгали их водой, а они кидали в нас арбузные корки. Потом у кормы появлялся длинный смешной малый в рваной тельняшке и, держа наперевес ведро с мазутом, делал вид, что опрокидывает его на наши головы...
А вообще-то, если отвлечься от воспоминаний, «Уникум» был по-настоящему уникальным судном — он единственный, кто поддерживал порядок на воде, чистил дно и берега, забирал подсланиевые воды у проходящих судов и никогда не жаловался на свою судьбу. Без него канал превратился бы в стоячее болото.
Почему я вспомнил вдруг об «Уникуме»? Да потому, что у Краснохолмского моста, мимо которого мы проплывали, трудился очень похожий на него речной уборщик, украшенный олимпийской эмблемой. Небольшой коренастый катерок с укрепленной на носу сеткой вылавливал плывущие доски, бумагу, резиновые игрушки, окурки, выброшенные неряшливой рукой. А неподалеку от него чистил гранитный парапет, заляпанный отходами нефти, катерок побольше с символическим именем «Озон».
— Мусор только весной бывает, — сказал Федоров, — а летом вы его не увидите. Чисто, что в твоем профилактории. А раньше что было — ой-ей-ей! Эпоха мертвой воды!
Эта «эпоха» дорого обошлась главной речной московской улице.
Вековой процесс загрязнения превратил ее чуть ли не в сточную канаву. Первым забил тревогу знаменитый репортер В. А. Гиляровский: сто лет назад он спустился в зловонный тоннель Неглинки, написав об этом серию разоблачительных статей. Кирпичное русло Неглинки вскоре прочистили, привели в относительный порядок, но ненадолго. Домовладельцы продолжали гнать в трубы бытовые нечистоты, и их примеру последовали владельцы фабрик, производивших кожи. В 1911 году «Столичная молва» пророчествовала, что к началу XXI века «белокаменная» и ее река, окруженные «тундрой помоев» и промышленными отходами, будут «лежать в кольце своих отбросов». Наверное, так бы оно и случилось, если бы не наступила «эпоха очищения».
Лет десять-двенадцать назад был произведен так называемый залповый сброс: московскую воду задержали в верхнем течении и в шлюзах, а затем мощным весенним броском направили в русло. С речного дна была сорвана вековая короста грязи и индустриальных отбросов. Очистку продолжили землечерпалки и землесосы. Подземную Неглинку освободили от сточных канализационных вод, заставив впадать ее, чистой, у гостиницы «Россия». В дальнейшем были построены очистные сооружения, которые выловили с поверхности воды тысячи тонн вредных масел и кислот. «Если слить в железнодорожные цистерны все нефтепродукты, уловленные за последние пять лет с помощью различных очистных устройств, — писала тогда группа специалистов, — получится состав длиною пятнадцать километров...»
Теперь тревоги позади. С введением новых станций химической и биологической очистки в реку вернулась рыба — окунь, плотва, щука, лещ, и теперь уже никого не удивляет фигура рыболова, застывшего у парапета с удочкой в руках. Мало того, в Москве-реке поселились дикие утки — непугаными стаями плавают они у насосных станций и отстойников, где находят излюбленный корм, собирая вокруг себя на набережных толпы любопытных...
Московский горизонт таит в себе немало сюрпризов. Вроде плывешь и плывешь, как по дну каньона, провожая скучающим взглядом серые громады зданий, видишь перед собой тусклый глянец воды, пенные буруны, завивающиеся воронки за кормой, высокие гранитные берега. И все тебе кажется привычным, обыденно-знакомым от «а» до «я»: какие тут могут быть открытия, если ты родился и вырос в Москве?! Но вот река делает крутой вираж, смещается угол зрения, и взгляд твой, утомленный монотонной чередой «кадров» за окном, вдруг становится свежим и восторженным до наивности. Это город посылает тебе свои позывные, мстит за небрежение к его сокровищам, за будничное к нему отношение. И ты начинаешь чувствовать с ним самую жгучую, самую смертную, по словам поэта, связь. Дома, набережная, река, даже сам воздух, кажется, источают запах родины. И как-то неожиданно раздвигается горизонт мира, и появляется более широкое, более многогранное ощущение пространства и твоего места в этом пространстве...
Тихий полдень с призрачной белесой дымкой стоит над городом, словно раздумывая — то ли ему нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли снова дохнуть дождем со снегом. Но это длится недолго. В грязном войлоке облаков нежданно блеснула голубая прорезь, из нее хлещут жаркие потоки света. Малиновой становится река, слепит россыпями огней. И в эту минуту, как медленная ракета, вдруг вырастает, все увеличиваясь в объеме, купол Ивана Великого. А за ним выглядывает из-за гостиницы «Россия» лубочный Василий Блаженный, и, наконец, распахиваются Красная площадь и Боровицкий холм с его великим двадцатибашенным ансамблем...
Казалось бы, давно и многажды исхоженное мною место, а вот увидел и растерялся: что-то дрогнуло в сердце...
Интересно бы разобраться в феномене Кремля и Красной площади. Чем они действуют на нас? За что мы любим их? Ну конечно, за красоту, за бесконечное разнообразие архитектуры — это понятно. Но мне кажется, что они притягивают к себе задолго до того, как человек увидит их впервые. Даже если он никогда не ступит на эти священные камни — все равно, как в сновидении, будет испытывать на себе их магнитное притяжение...
Здесь завораживают сами звуки старинных славянских имен — «Кремль», «Красная площадь» — и отголоски живой старины, и мелодика стремительных сегодняшних будней. А если дать волю воображению, чуть тронуть память — и словно отступят многоэтажные здания, по команде «замри!» остановится уличный прибой, и ты окажешься один на один с Историей. Есть о чем подумать, есть о чем поразмыслить... Ведь она, эта история, тоже была когда-то современностью — бытом, денной и нощной людской заботой, тревогой, бедствием, безымянным подвигом. Что увидишь сквозь пласты времени, какие голоса расслышишь в потоке столетий? Может быть, гул всполошного колокола, сзывающего дружины на битву с Мамаем? Могучий рев толпы, встречающей Минина с Пожарским? Или плач стрелецких жен? Или крики торговцев сбитнем в Охотном ряду? А может, артиллерийскую канонаду и пулеметные очереди в дни Московского вооруженного восстания?..
