Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1987 год
Сейчас вокруг островов Берингова моря введены 12-мильные природоохранные зоны, где запрещено вести любой промысел и лов рыбы, а в некоторых — даже прохождение судов. На острове Беринга существует экологический заказник, здесь под охраной государства находятся два лежбища морских котиков, лежбище сивучей. Но на котиков разрешалось охотиться вплоть до 1985 года. Шкурки сдавались, мясо шло на звероферму — на корм норкам. Затем охоту на котиков опять запретили, однако в нынешнем году по рекомендации ВНИРО разрешен забой молодняка — 10 тысяч самцов — сереньких, как мы их называем. А ведь это почти 70 процентов ежегодно рождающихся зверей.
— Вряд ли такое решение можно признать целесообразным,— закончил Владимир Борисович.
Последнюю морскую корову уничтожили в 1768 году, не в таком уж и далеком прошлом, когда Берингово море именовали еще Бобровым. Возможно, и тревога доктора биологических наук В. Б. Суханова тоже не беспочвенна. И глядя на скелет морской коровы, я вдруг подумал о том, как бы не получилось так, что через сто-двести лет кто-то другой будет радоваться сенсационной находке останков исчезнувшего животного — морского котика или калана. Хрупка экологическая цепь...
Остров Беринга
А. Глазунов, наш спец. корр. Фото автора
Бережение истории
Еще в Москве я наметил начать знакомство с Муромом с Московской заставы, через которую осенью 1830 года проезжал А. С. Пушкин, возвращаясь из Болдина. Хотелось самому увидеть место, где непролазная грязь и запустение столь удручающе подействовали на поэта, что он счел нужным сделать об этом запись в дневнике.
В первое же утро я приступил к историческим изысканиям. Поток спешащих на утреннюю смену уже схлынул, так что площадь перед гостиницей «Русь» была пуста. Но зато в сквере я заметил аккуратного старичка с пачкой свежих газет, неспешно шествовавшего по тенистой дорожке. «То, что нужно: пенсионер, совершающий утренний моцион»,— подумал я и, поздоровавшись, обратился к нему с вопросом, как найти Московскую заставу.
Старичок остановился, смерил меня цепким взглядом ярких голубых глаз, никак не вязавшихся с морщинистой загорелой кожей и седыми усами, и, в свою очередь, поинтересовался, какая степень точности мне требуется.
— Хотя бы приблизительно.
— В таком случае можете считать, что находитесь на Московской заставе,— широко повел он, как жезлом, свернутыми газетами.
Я огляделся. Справа по широкой улице спешил поток машин. Слева от сквера поднялись жилые дома. Впереди среди зелени сверкал на солнце белый монумент с серпом и молотом на обращенной к нам стороне.
— Что, не ожидали? — засмеялся веселый старичок.— Теперь это площадь Труда. А раньше возле заставы был огромный пустырище. Я еще помню, как летом собирались сюда на ярмарку тысячи возов. Чего только не привозили: и муку, и рыбу копченую, и мед, и овощ разный. Ну и, конечно, одежонку да обувку, серпы, топоры, замки, ребятишкам игрушки, бабам горшки да миски глиняные,— с явным удовольствием перечислял он.— Шум-гам стоял — голоса не слышно. Вечером костры запалят, так со всего города зарево видно: словно орда осадой стала... А в войну, когда мы на фронт ушли, женки тут картошку сажали. Хоть и невзрачной была, здорово помогла тогда застава...
— Почему же ее переименовали в площадь Труда?
— Да очень просто: площадь-то появилась, когда здесь, рядом, уже сколько лет Московская улица была. Что ж, прикажете ей имя менять? И потом тут главное, чтобы название точкой притяжения памяти было, душу грело. А труд он всему начало и венец. И площадь в его честь назвать вовсе не грех.— Старичок церемонно раскланялся и все так же не спеша направился дальше.
В его словах была неоспоримая правда. Появление площади Труда на месте пустыря, по сути дела, символизирует саму историю Мурома при Советской власти. Ведь до революции в нем существовали бок о бок два разных города: в первом в собственных домах проживали купцы да зажиточные мещане, во втором в бараках — казармах и лачугах мыкал беспросветную нужду работный люд, в основном текстильщики.
«Рабочий человек, случайно оказавшийся в центре, спешил покинуть его, боясь попасться на глаза городовому,— прочитал я в заметке из Мурома, напечатанной в ленинской «Искре».— Он чувствовал себя спокойно лишь на южных окраинах, Миллионке, Фабричной, в своих трущобах. Весной и осенью эти улицы утопали в грязи, и жизнь здесь была серая, сонная, скучная». Впрочем, такой же она была во всем городе. «Непривычный человек вывихивал челюсти от зевоты и умирал от смертельной скуки, которая лилась из-под всех муромских подворотен, изо всех окон»,— с горечью писал корреспондент.
На оживленной Московской скукой сегодня, конечно, не пахло. Но ведь это центр. Посмотрим, как обстоит дело на той же южной окраине, где раньше улицы зарастали непролазным бурьяном. Итак, вперед, благо план города стоял перед глазами.
Здесь нужно сделать маленькое отступление. Дело в том, что после многочисленных пожаров Муром с 1788 года стал застраиваться по плану инженера-землемера Пылаева прямоугольными кварталами и сохранил эту планировку до наших дней. И хотя в нем теперь насчитывается больше сотни улиц, найти дорогу к любой точке не так уж трудно. Широкая Московская упирается на площади 1100-летия города в улицу Ленина, протянувшуюся на тринадцать километров вдоль берега Оки, естественной границы Мурома с востока. Все остальные улицы и переулки идут параллельно одной из двух этих главных. Увы, решив ориентироваться на зафиксированные в истории точки, я не учел одного. Многих из них уже давно нет и в помине: Миллионки, Фабричной и окружавших их овражистых пустырей, где накануне революции 1905 года проводили военные занятия рабочие дружины.
Свернув с Московской на улицу Льва Толстого, я вышел на просторную площадь Победы с новым Дворцом культуры и монументом, где возле гранитной стелы склонил у вечного огня голову отлитый из бронзы солдат, а затем взял курс на юг. Позади оставался квартал за кварталом, но вид улиц не менялся: все те же многоэтажные дома, магазины, детские площадки. Попробовал идти «лесенкой», сворачивая в переулки, однако городской пейзаж оставался прежним. Разве что шире стали свободные пространства между домами да больше зелени.
Наконец, когда впереди завиднелась железнодорожная насыпь, я решил обратиться за помощью к кому-нибудь из местных. Только улица, как назло, была пуста: всех разогнала жара. Лишь в тени козырька у одного из подъездов сидела молоденькая мама с коляской.
— Простите, не подскажете, как найти Бучиху? — обратился я к ней.
На лице женщины появилось недоумение — видно, слишком нелеп показался ей мой вопрос.
— Здесь должно быть такое место — Бучиха, пустыри, где до революции рабочие устраивали маевки,— попробовал подсказать я.
Молоденькая мама уверилась, что я не разыгрываю ее, однако твердо заявила, что, сколько она здесь живет, ни о какой Бучихе не слышала. И потом у них, в Южном районе, за последние годы столько понастроили, что пустырей не осталось.
Неудача с «фабричными трущобами» охладила мой пыл к историческим розыскам. Значит, нужно ограничиться памятными вехами, наверняка сохранившимися до наших дней. Набралось их не так уж много. Ансамбли Троицкого и Благовещенского соборов. Построенная в середине прошлого века водонапорная башня, высокими стрельчатыми окнами напоминающая присутственное место. Бывшие торговые ряды. Похожий на древнюю крепость вокзал. Двухэтажный особняк с колоннами на Тимирязевской улице, где в ноябре 1917 года было провозглашено установление Советской власти в Муроме. Мемориальный дом-музей академика живописи И. С. Куликова. Но, чтобы в натуре познакомиться со всем этим, походить по городу в последующие дни пришлось много.
Я воочию увидел, с каким уважением относятся к истории в Муроме, не полагаясь лишь на мемориальные доски, мимо которых, чаще всего не замечая их, пробегает наш торопливый современник. Убедили в этом и «Былинный камень», и три высоких гладкоствольных сосны при въезде в город, словно ожившая запевка песни о муромской дорожке, немало повидавшей на своем веку. Два столетия назад по приказу императрицы Екатерины II везли по ней в Москву в железной клетке предводителя крестьянского восстания Емельяна Пугачева. Под конвоем мчали в ссылку Радищева и Герцена. По собственной воле спешили в далекую Сибирь жены декабристов. А теперь рядом с некогда пыльной и ухабистой муромской дороженькой тянется парк 50-летия Советской власти, похожий на заповедный сосновый бор. Деревья в нем ровесники века. Посадили их в девятисотом учащиеся реального и городского училищ на «ничейной земле», а ухаживал и берег весь город. Бережение истории отчетливо виделось и в строительных лесах вокруг реставрируемого Троицкого монастыря, великолепного архитектурного памятника середины XVII века, и в создаваемой в городе охранной исторической зоне. Но особенно почувствовал я это при посещении местного филиала Владимиро-Суздальского историко-архитектурного музея -заповедника.
