Леонид Кудрявцев - Космопорт, 2014 № 04 (5)
— Да не вижу, чем здесь выхваляться. Потому что это не настоящая сила, а только обман и колдовство.
— А что тогда настоящая сила? — спросил Цмок.
— Это когда без колдовства, — сказал пан Змицер. — Когда только сам по себе. Вот так ты и со мной, сам по себе, померяйся. На саблях!
— У меня нет сабли, — сказал Цмок. — Зачем мне она? Надо мне кого убить — и так убью.
— Га! — сказал пан Змицер. — Колдовством! — и засмеялся.
Тут Цмока взяла злость, он аж почернел от злости. Говорит:
— Ладно, давай без колдовства. Но и без сабли! Давай просто на руках померимся. Кто перемерит, тот и победил.
— И что, — говорит пан Змицер, — кто победил, тот другого убьёт?
— Нет, — отвечает Цмок. — Меня убить нельзя. Я неубиваемый. А вот тебя убить легко. Но я не стану тебя убивать. У нас с тобой будет вот как: если я тебя перемерю, будешь у меня служить, как все эти служат, — и он показал на толпу.
— А если я перемерю, тогда что? — спросил пан Змицер.
— Тогда я тебя отсюда отпущу. Живым. Согласен?
Пан Змицер подумал и сказал:
— Согласен.
— Вот и добро! — засмеялся Цмок. Обернулся и позвал: — Корчма! А ну иди сюда! Прибери со стола!
Корчмарь через толпу протиснулся, сгрёб со стола всё лишнее, сверху рукавом протёр и говорит:
— Готово.
Пан Змицер и Цмок пододвинулись, сели один ровно напротив другого, локти на стол поставили, руками сцепились, изо всей силы, конечно, корчмарь проверил, чтобы было ровно, Цмок велел:
— Считай!
Корчмарь начал считать. И как досчитал до трёх, пан Змицер и Цмок стали мериться. Пан Змицер крепко упирался! Напружился изо всех сил! И также и Цмок напружился, стиснул зубы, давит, а все вокруг кричат:
— Цмок! Пуща! Пуща!
И опять все они начали скакать, визжать, орать, выть по-волчьи, брехать по-собачьи! Опять в корчме всё в дыму, не продыхнуть, пан Змицер тужится, сил больше нет, из-под ногтей кровь выступает, а Цмоку хоть бы хны, Цмок усмехается, скалится, у Цмока пот на лбу, глаза стали красные, веки дрожат и, как у змеи, дрыг-дрыг. И так же и руки дрожат. Пан Змицер чует — начал Цмок сдавать! Но и пан Змицер тоже. Ох, чует пан Змицер, сейчас сердце в груди порвётся, рука вся почернела, из-под ногтей кровь брызжет — и на стол. Уже весь стол в крови! А Цмок оскалился, хрипит. Вот как оно ему без колдовства, пан Змицер думает. И ещё думает: подохну, так подохну! И как рванёт, как навалился весь — и придавил Цмоков кулак к столешнице! И держит!
Тут все сразу замолчали. В корчме стало тихо-претихо. Цмок смотрит на пана Змицера и не моргает. Эх, думает пан Змицер, сейчас он меня заколдует. И спалит меня. Ну, и пусть палит! А я его переборол, все это видели!
И вдруг Цмок говорит:
— Что было, то было, пан Змицер. Сегодня твой верх.
И кулаком пошевелил. Пан Змицер отпустил его. Цмок сел ровно, говорит:
— Ну, что ж…
И замолчал. Пан Змицер думает: сейчас он меня убьёт. А Цмок на толпу оборотился. Все они тоже молчат. Он тогда опять поворотился к пану Змицеру и дальше говорит:
— Ну, что ж, как и было оговорено. Отпускаю я тебя. Живым. Иди!
Пан Змицер встал из-за стола и повернулся в ту сторону, где раньше была дверь. А там толпа стоит. Пан Змицер шагнул к толпе. Толпа стала понемногу расступаться. Расступилась — и пан Змицер видит — там стена. Нет там никакой двери. Пан Змицер усмехнулся, повернулся к Цмоку и сказал:
— Я так и думал. Опять колдовство.
Цмок руку поднял, щёлкнул пальцами…
И опять дверь в стене появилась! Цмок громко хмыкнул и прибавил:
— Иногда колдовство помогает. Иди, пан Змицер, до своих, я не держу тебя.
И пан Змицер пошёл. Подошёл, открыл дверь…
А там, в пуще, уже утро!
Пан Змицер вышел на крыльцо, закрыл за собой дверь и видит — стоит рядом с ним, на крыльце, его пахолок Янка — белый-белый — и говорит:
— Пане судья! Не гневайся. Не мог я к тебе войти. Дверь куда-то потерялась.
— А теперь нашлась, — сказал пан Змицер и пошёл с крыльца.
Янка кинулся вперёд него, забежал на конюшню, вывел коней, они посели в сёдла и поехали.
Пан Змицер ехал и молчал. Только иногда поправит шапку, хмыкнет и опять молчит. Или смотрел себе на руки: на свои ладони смотрит, смотрит, а после опять дальше едет. Янка тоже смотрит на них, видит — одна рука, правая, у пана чёрная, а вторая, левая, как и должно быть, белая. И ещё: чёрная рука в крови. Янке очень хочется спросить, что это с паном такое случилось, но он молчит, потому что знает — пан очень не любит, когда он у него о чём-нибудь спрашивает, пан тогда сразу говорит: «Кто из нас судья, ты или я?!». И вот Янка молчит, и они дальше едут. Птички в пуще чирикают, солнышко светит. А пан Змицер чёрный как туча, или как правая его рука — такой же. Да и, видит Янка, уже и левая у пана начала чернеть. Чернеет и чернеет, чернеет и чернеет! Пан на неё поглядывает, но молчит.
Потом вдруг говорит:
— Стоять!
Они остановились. Пан Змицер сошёл с коня, сел прямо на землю, на кочку, достал из торбы Статут, раскрыл его, вырвал первый лист, насыпал на лист табаку, свернул здоровенную цыгару и начал её курить. Цыгара сама по себе загорелась, Янка после говорил: сам это видел!
А тогда молчал. И пан Змицер цыгару тоже курил молча. Потом вдруг начал говорить о том, что с ним в корчме приключилось. Рассказывал будто о ком-то другом. А рассказал, поднялся, бросил цыгару под ноги и затоптал. После повернулся к Янке и сказал:
— За мной не ходи. Не надо.
Развернулся, и пошёл в дрыгву. И не проваливался в ней, а шёл как будто по невидимым мосткам. Шёл, руки расставивши, а руки были чёрные-пречёрные, и так же и лицо у него стало чёрное, и волосы, и шапка, и жупан. Шёл, пока не скрылся за рогозом. Рогоз там растёт высоченный, ого!
Так и пропал пан Змицер, никто никогда его больше не видел. Правда, болтают люди, будто у Цмока появился новый помогатый, на пана Змицера похожий, только чёрный, он с Цмоком всегда ходит рядом и водит свору злобных, на людей нацкуванных собак. Да только какие собаки у Цмока? Брехня! У Цмока только волки-перевертни, волколаки, и пан Змицер у них за старшего. Но, может, и это брехня, люди брехать любят, что и говорить.
А вот про заклятую корчму — всё это правда. Добрые люди и по эту пору туда нет-нет да попадают. Но все ведут там себя смирно и на всё согласны. Потому что, все мы говорим, если уже так случилось и ты вдруг туда попал, то пусть тебя уже напоят и облапают, и обыграют, и всё такое остальное прочее, в этом нет большой беды, чем вдруг к тебе подсядет Цмок и скажет: давай на руках бороться!
Екатерина Белоусова[8]
Калейдоскоп
Пишу это, чтобы оставить след для самого себя. Себя, которого завтра может уже не быть.
Я в своей квартире под домашним арестом. Электрорешётки на окнах и дверях надёжно охраняют наше общество от меня. Сегодня 20 января 2052 года.
Меня зовут Жданов Виктор Алексеевич, мне тридцать восемь лет, я нахожусь в здравом уме и твёрдой памяти. Твёрдой настолько, что из-за неё мне и придётся понести наказание.
Пять лет назад вышел закон о запрете агрессии в общественных местах. Всех обязали вживить чипы. Эти небольшие пластинки регистрируют эмоциональное состояние носителя и передают сигналы в Комитет Общественного Счастья. Я избегал этого до последнего, и мне вшили его насильно. С этого дня и начался ад.
Первый раз чип сработал на следующий день на выставке в Третьяковской галерее. Они уродовали «Алёнушку»! Пририсовывали ей… И смеялись. Я не смог сдержать гнев. Подошёл и забрал маркеры у этих школьников, сделал замечание. Внутри всё кипело. Дружинники Комитета успокоили меня через десять минут. Не знаю точно, что они брызгают нам в нос, но после этого ты действительно становишься счастлив. Тебе нравится всё, весело и хорошо становится от любых слов. Если бы я в этом состоянии увидел художества подростков, то, наверное, стал бы потешаться вместе с ними.
Дня через три я возвращался домой. Двое мужчин в рабочей одежде ломами отбивали лепнину с потолка в подъезде. Я говорил им что-то, только говорил. Объяснял, что это памятник архитектуры первой половины двадцатого века, сталинский ампир. Комитет прислал своих соколов через пять минут. И снова спрей, одурманивание ненастоящей радостью.
После этого я держался неделю. Обходил стороной любые скопления людей, не показывался в общественных местах. И снова злость запульсировала в висках на пороге моего дома. На этот раз старушка-соседка решила получить свою порцию безнаказанного счастья. В одиночестве она срезала цветки с куста роз. Я выходил маленький росточек и посадил его перед домом, ухаживал, оберегал. Он разросся, и вот теперь всю красоту срезают тупыми хозяйственными ножницами. Что она чувствует при этом? В чём тут может быть счастье?! Я не мог, да уже и не хотел поднять голос или, тем более, руку на пожилую женщину. Я был зол на самого себя за это «уже и не хотел», я не знал, что делать. Но чип знал, и история с лекарством повторилась.
