Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 5-6

Быстро передвигаются
буквы календаря.
Видишь, уже февраль,
доживём и до ноября.
Красная околесица —
распахнутые поля,
вверх по идущей лестнице
раскручивается Земля.
Вечная история —
никуда не уйдешь от глаз:
кто-то всё время смотрит,
кто-то глядит на нас.
Видит и замечает,
не упущено ничего:
странности белых шрамов
у Врубеля на груди,
рыдания Левитана —
неоконченные труды…

Что мы пред этим можем?
Только дрожать и ждать,
или идти за звоном,
или стоять молчать.
Появляясь внезапным
отблеском поутру,
поперек улицы,
удивления позади.

Злая Луна в улицы метится,
высеклась месяцем над головой.
Песни поёт Большая Медведица,
спит на посту городовой.

Крылья из бронзы стражей собора
выбелил ночью ветреный снег,
где-то в ремонте крейсер Аврора
видит во сне холод побед.

Снизу по площади гордые лошади
преданных всадниц катят верхом.
Спят в галереях дубовые рощи,
дремлют ворота с двуглавым орлом.

Не засыпает лишь мостовая,
помнит еще семнадцатый год,
Чем обернулись огни первомая,
как подломился обманчивый лед.

Так же Луна торговою вывеской
рекламно торчала на тьме небосвода,
слагались декреты, доносы и выписки,
шел разговор о свободе народа.

Новость падает ножом со стола,
Постучи три раза – будет беда.
Попыталась удержать – не смогла.
Будто не было нас здесь никогда.

Кто придет, как почтальон перемен?
Принесет письмо пустое без букв.
У него они висят на ремне.
Письмена, похожие на резьбу,

На схожденье острое по стволу,
На кудрявый стружечный оборот…
Постучи, пожалуйста, по столу.
Представляешь, если он не придет.

И удары были страшно легки.
Оборвались, что ли, все провода?
Поотсохли сразу все языки?
Не мычит, качается правота.

А гостей в тот вечер не позвала,
Немота подвесила на крючок.
Вспоминала – в детстве как я спала,
И за печкой песенку пел сверчок.

Были хлеб и вино, не хватало рыбы.
Освежающий ветер нежен в сумерках.
Многолюдье – фрагменты древнейшей глыбы
И обложка книги в пожившем супере.

А внутри слова идут – «стрелки, цифры»,
О бегущих нас в настоящем будущем
Вспоминалось сразу из Блока – скифы мы!
Оказалось, люди все были пьющими.

Встречалась девушка – зовут Татьяною
С неспокойной вьющейся головою,
А в ушах все золото иностранное,
Неизвестно, что еще за душою.

Голос терпкий такой – по низам окрашен.
Так бывает, наверное, не случайно.
«Почему на вы?» – у неё спрашиваю,
А она, счастливая, отвечает:

«Перестала тыкать прохожим ласковым,
Ни к чему в себя допускать поветрия…»
Да в такое лето, с такими глазками!
Измеряют точно, как геометрия.

И пошли бульваром, разбежались лица,
Разошлась Татьяна, задвоилась Ольга…
Мне бы вот начать только веселиться,
Мне начать бы вот веселиться только.

Он помнил всё, одно её лицо
не восстанавливала память напрочь.
А так – до мелочи, до беленьких рубцов.
Чем пахла комната, где оставались на ночь.

Где встретились впервые. Цвет волос —
пленительную сложность цвета.
И как им хорошо вдвоем спалось,
или они не спали до рассвета.

И марево, и тени на стене
фасада, осажденного ветвями.
Веселый май, лежащий на спине,
цветение, носимое ветрами.

Он пережил паденье и полет:
площадка детская, качели, туфли, пояс.
И хоть лица теперь не узнает,
Но точно помнит свой вагон и поезд.

Благородный король с картона глядит,
а на сердце ложится туз пик.
И кого он сейчас среди нас удивит?
Наступил повсеместный тупик.

Все сбывается так – даже страшно смотреть,
все сжимается в точный расклад.
Перестань хлопотать и попробуй согреть
сердце пением птичьих рулад.

Ну, не надо… Зачем предсказания след?
Впереди неизвестный удел.
Возвращайся, король, верхом на осле,
ты совсем уходить не хотел.

Переступишь порог – сейчас, через час —
шестерки дорог сложились.
Что прикажете делать, разлучаясь,
неужели, как прежде жить?

Похоронит его невеста,
на глаза медяки положит.
Сядет тихо в пустое кресло.
И понять ничего не сможет.

Что случилось? Откуда голос?
Это плакальщица, как вьюга.
Точны линии черных полос
на гробах, приходящих с юга.

Никуда уж от них не деться,
хорошо, если кто-то плачет,
у кого есть жена и дети —
память будет храниться, значит.

А вот этот – такой красивый,
Приоткрытые губы синие,
Для чего молодые силы —
на съеденье стадам крысиным?..

Это было тому лет семьдесят.
Это снова случилось с нами.
Снова камни в лугах поселятся
с нанесенными именами.

Но мы будем всегда невестами,
Милосердными станем сестрами.
Похоронит его известная
в кипарисах на полуострове.

Криминалисты называют это – почерк —
Последний снимок сделать на диване:
Переложить, оказывая почесть,
Запечатлеть их, чтоб не забывали.

Как будто бы ни в чем не виноваты,
Опричники сурового столетья
Выносят имя трупа на плакаты
Или теряют в ходе лихолетья.

Они лежат – такие вроде разные:
один волнистый и с помятым лбом
(об этом уже многое рассказано),
второй застыл неистовым горбом.

Разрезанных новаторской поэзией,
Их положили, видно, отдохнуть.
Страница за страницей ловким лезвием
Вскрывали растревоженную грудь.

Не утверждаю, что они убиты,
Но разве я могу не замечать,
Что рты на полуслове приоткрыты,
Как будто не успели закричать…

Вихрастое сиянье – это холод.
Охваченный ознобом прототип
в такое время вспомнит баркаролу.

Не зная имени, отшельники в углу
стоят и смотрят сквозь глаза героя.
Слезится ночь, двойной луной играя,
на снег ложась следами ореола…

Сияние лица и белых строф
из ледяных лесов внизу на окнах.
На рыбой съеденных губах атолла —
слоистые свершения, снега.

Замерзли руки… – как теперь писать?
Какие-то бродяги в чистых фраках
чернила унесли. Мешая спать,
вчерашние друзья смешали звуки…

Куда нам жить? И как нам выплывать?
Что подготовил нам идущий день?
(Сияние искусное на стеклах
в лицо смотрящего отбрасывает тень).

В мастерской на шторах ворожат
ветер, блики, тени от лиан.
И рефлексы волнами дрожат —
осиянный окон океан.

А за ними раковинный шум:
шины, листья, эхо голосов.
Я тебе два слова напишу,
буду ждать четырнадцать часов.

Если ты ответишь – хорошо…
Ветер руку мне поцеловал,
А не ты ли – думала – пришел?
Это называется – провал.

Что ли, запинаясь о повтор,
на июле можно ставить крест?
Молодой бездарный режиссер
снял кино, а в зале мало мест.

Мало мест, пожалуй, не пойду.
Поздно завершается показ.
Говорит о ветре клен-ведун,
липа млеет, слушая рассказ.

Санта-цикорий,
дерево-катапульта,
женщина с родинкой в ореоле песчинок —
скованный дух вырывается на свободу,
степи цветут и загораются органзой.

Слушаю шелест звуков
прежде, чем их напишут.
«Любовь долготерпит».
Небо темнит грозой.

Женщины, окруженные фронтом,
ворожат, опускаясь к воде,
утопая в иле —
в чашах коровьих следов —
это место скопления мотыльков.

Закат на холме не повторить никогда.
Небо – розовая вода,
солнце – раскаленный металл,
дом, пахнущий, как сандал.
Мира потаенный альков:

не достать – глубоко —
не дышать – не легко,
смотрю далеко —
никого, никого.

И здесь – за свистом неизвестных птиц,
в музыке, камне, голоде.
В городе, где улицы изменяются по периметру.
Найдены следы недосказанности,
неопрятность сердечного ритма,
долгие паузы между скоротечным движением крови.

Приобщение природе искусства —
путем прикосновения,
детального рассмотрения,
опытом слепых и новорожденных.
Вечный союз слона и мухи.
Вечное приближение осени
к нюху человека-собаки.
В дымящемся полузабытьи облаков
неразгаданные звуки,
станции без названия.

Утопия тишины в постели – состояние устрицы.
Через балкон в комнату бесповоротно въезжает утро.
Оживляя хрусталики фигурной вазы,
расторгая договор сна просочиться наружу.
Но изможденные монстры стерегут на выходе.

Ослепительным глазом, согревая край постели,
солнце призывает проснуться, не помышляя о выгоде.
Чтобы ощутить день, нужно к нему прикоснуться.
Первое впечатление – холодное здоровье из крана,
больше нет времени спать – идти слишком рано.
Разочарование от прерванного восторга
потряхивает непривыкшее к яви тело.

Шаг к пробуждению сделан.