Эдуард Мёрике - Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах
— Бог с ним, с «Фаустом»! Но если они возьмутся за Аиду или Кармен — я этого не переживу!
Теперь она все время сидела у окна и смотрела, как меняется репертуар; и она знала, что пойдет в Опере, за две недели до объявления в газетах. До чего же это было интересно! Она видела, как вытаскивают «Вольного стрелка» с волчьим логовом и всем прочим; она видела «Летучего Голландца» с морем и кораблем, «Тангейзера», «Лоэнгрина» и многое другое.
Но пришел день, когда случилось то, что должно было случиться. Мужчины поднатужились (она вспомнила: одного из них звали Линдквист, он обслуживал блоки) — и из сарая появился испанский базар. Кулисы выносили боком, и сначала она не разобрала, что это такое; но один из мужчин медленно повернул раму — и показалась задняя сторона, которая всегда бывает грязной. И на ней большими черными буквами, которые так мучительно медленно появлялись одна за другой, было ясно и недвусмысленно написано: К, А, Р, М, Е, Н. Это была «Кармен»!
— Я умираю! — сказала певица.
Но она не умерла, бедная, — не умерла даже тогда, когда из сарая появилась «Аида». Однако имя и лицо ее исчезли из памяти людей, с витрин книжных лавок, с почтовых открыток; и в довершение всего исчез портрет, который висел в фойе театра.
Она не могла понять, как это люди смогли так быстро забыть ее; это было просто непостижимо. Но она оплакивала себя, как оплакивают мертвых. И ведь правда: та, знаменитая певица, была мертва!
Как-то раз, гуляя в одиночестве, она оказалась на безлюдной улице и увидела там свалку. На куче мусора лежала открытка, а на открытке она увидела себя в роли Кармен. И ее пронзила мысль о том, как все бренно и преходяще.
Рыдая в душе, она заспешила прочь. За углом она увидела витрину небольшой книжной лавки и остановилась перед ней: она привыкла останавливаться у таких витрин и любоваться своим портретом. Но здесь его не было. Зато здесь был выставлен плакат, на котором она прочитала слова: «Господь видит творящих зло и сотрет с земли память о них».
«Творящих зло!» Так вот почему память о ней стерлась, вот почему люди забыли о ней!
— Но разве зло нельзя искупить? Разве мало я наказана? — шептала она.
И пошла она в лес, туда, где совсем не было людей. Шла она, отчаявшаяся, убитая горем, покорная судьбе, и вдруг увидела перед собой другого одинокого человека. И глаза этого человека спрашивали, можно ли ему заговорить с ней.
Это был капельмейстер. Но глаза его выражали не укор, не унизительную жалость: они говорили об изумлении, восхищении и нежности.
— Какой тонкой и стройной ты стала, Ханна, — произнесли его уста.
Она посмотрела на себя и увидела, что это правда. Печаль сожгла всю ее лишнюю плоть, и она стала теперь прекраснее прежнего.
— И все такая же молодая — нет, еще моложе!
Это было первое доброе слово, услышанное ею за долгое время; и так как исходило оно от него, с которым она так дурно поступила, она поняла теперь, что такое человеческая доброта, и сказала ему об этом.
— Ты сохранила свой голос, Ханна? — перебил ее капельмейстер, очень не любивший, чтобы его хвалили.
— Не знаю! — всхлипнула она.
— Приходи завтра в Оперу. Надо тебя послушать. Да-да, ко мне: меня ведь снова взяли туда…
Певица пришла, потом пришла снова — и взошла снова.
Публика простила и забыла, забыла все дурное; и теперь певица снова стала такой же знаменитой, как прежде — нет, намного знаменитее.
Поучительная история!
© Ростислав Рыбкин, 1991 г., перевод на русский язык.Алекс Ла Гума
(ЮАР)
НОКТЮРН
За столиком у окна сидели трое мужчин. В это время дня в баре «Голова герцога» бывало тихо. Толстый бармен вытирал гладкую, залитую вином тиковую стойку. У края ее сидел изможденный человек и медленно потягивал уже выдохшееся пиво. Он был похож на одинокого кающегося грешника в соборе. В доме напротив играли на рояле. Трое за столом пили пиво и портвейн, и тихо разговаривали.
— Все очень просто, — сказал Мус. — Фрог останется на улице и держит свечу, а мы с тобой, Гарри, убираем сторожа. Гарри! Ты меня не слушаешь, черт побери!
Гарри слушал рояль. Музыка проникала в бар через раскрытое окно, то звеня, как тонкая фарфоровая чаша от падающих в нее капель, то сотрясая воздух гулом множества чудесных гонгов. Звуки то замирали, то, как гигантские волны, взмывали ввысь.
— Господи, как играют, — сказал Гарри, когда музыка постепенно утихла. — Вы слышали, ребята?
— Дрянь, — отмахнулся Мус. — Классика. Шума много, а толку мало. — Он отхлебнул пива, давая понять, что разговор на эту тему окончен. — А теперь слушай меня. Повторим все сначала…
— Да знаю, слышал, — перебил его Гарри. — Фрог сторожит на улице, а мы с тобой входим и расправляемся со сторожем. Во сколько встретимся?
— В девять, — ответил Мус. — Я заеду за Фрогом, а ты жди нас у магазина «Модерн».
— Сколько, по-твоему, возьмем? — спросил Фрог, потягивая портвейн. Снова донеслись звуки рояля — казалось, они осторожно вползали в окно. Будто не слыша их, Мус ответил:
— Фунтов сто сорок, а то и сто пятьдесят.
Один только Гарри был поглощен музыкой и, потягивая вино, самозабвенно слушал. Было в звуках рояля что-то изящное, совершенное, трогавшее душу. Странное чувство овладело им, но он не пытался его анализировать, а просто слушал. Стал было тихонько подпевать, но вместо пения получилось что-то вроде сиплого дыхания терьера, у которого горло стиснуто тугим ошейником. Тогда он решил слушать молча. А звуки рояля трепетали и колыхались. На какую-то секунду, они потонули в шуме промчавшейся мимо окна автомашины и тут же снова полились свободно, легкие, как слезы. Гарри не знал, что слушает «Ноктюрн № 2 фа мажор» Шопена.
Мус и Фрог говорили теперь о чем-то другом, а ноктюрн между тем как-то незаметно перешел в «Экспромт-фантазию». Музыка очаровала Гарри; будто связанный с ней невидимыми проводами, он почти физически ощущал пульсирующие звуки, которые увлекали его в фантастический мир то нарастающего, то затухающего ритма.
Звуки лились непрерывным, неиссякаемым потоком. Била, сокрушая все, «Венгерская рапсодия» Листа, тихо плакали мелодии Чайковского, кружились и прыгали вальсы и менуэты, мрачно вышагивали бетховенские сонаты, притопывали испано-цыганские танцы. В сгущающихся сумерках тоскливо взывала к неведомому возлюбленному Шубертова «Серенада». Потом снова заиграли ноктюрн. Звуки его, как шаги волшебницы, мягко ступали по залитой лунным светом траве.
Было уже шесть часов вечера. В бар все прибывали и прибывали вечерние посетители, и звуки музыки скоро потонули в сплошном гуле множества голосов. Гарри встал и медленно пошел к стойке. Мир фантазии исчез. Гарри стал тихо насвистывать, пытаясь воспроизвести какую-нибудь из слышанных мелодий, но память не успела их впитать. Протиснувшись вперед сквозь три ряда людей, выстроившихся у стойки, он заказал полпинты белого вина и, облокотившись о мокрую тиковую стойку, задумчиво пил, все еще стараясь вспомнить мелодию. Мужчины оживленно разговаривали, кто о чем: о работе, скачках, политике, женщинах, вине, кино, религии. Вошел грязный, растрепанный человек и стал предлагать маринованные огурцы и пирожки с карри. В одном конце стойки завязался спор, там уже не кричали, а ревели, толстому бармену пришлось наводить порядок.
Кто-то тронул Гарри за плечо. Обернувшись, он увидел Муса.
— Значит, в девять. Не забудь.
— Ладно. Ладно. Пока.
Гарри не стал смотреть вслед Мусу и Фрогу. Он допил свое вино, выбрался из толчеи, толкнул двустворчатую дверь и оказался на улице. Небо потемнело, зажглись фонари. На противоположной стороне улицы, наискосок от того места, где он стоял, играла музыка. Здесь, за стенами бара, она была слышна лучше. Играли в старом двухэтажном доме, ничем не примечательном, таком же сером и закопченном, как остальные строения на улице.
Он постоял еще немного, потом побрел по тротуару, не сводя глаз с дома. Музыка манила его, как манит бездомного кота запах мяса.
В. дверных проемах виднелись какие-то унылые, серые фигуры, напоминавшие поцарапанные изображения святых в заброшенных, полуразрушенных храмах. Женщины лениво судачили, а рядом в полутьме играли в войну тощие дети. Прячась за мусорные ящики, они стреляли из деревянных ружей.
Гарри перешел на другую сторону и, будто завороженный, остановился в нерешительности напротив дома, из которого доносилась музыка. Она лилась из полуоткрытого окна в первом этаже и напоминала прохладный пузыристый родничок в пустыне. Гарри вдруг решился. Он поднялся по разбитым ступеням парадного крыльца и вошел в дом. В коридоре было почти темно. Пахло несвежей едой и карболкой. С верхней лестничной площадки музыка текла вниз по старой лестнице, отдаваясь эхом в мрачных углах и высоком грязном потолке. Гарри стал медленно подниматься навстречу крешендо равелевского «Болеро».
