Максим Кравчинский - Музыкальные диверсанты
Из жизни «русского Пьеро»
А. Н. Вертинский (1889–1957). На фото автограф пианисту Григорию Pommy, с которым артист выступал незадолго до возвращения на родину
Зимой 1943 года заграничная «одиссея> Вертинского закончилась — он прибыл в Москву. Но по стечению обстоятельств на Белорусском вокзале его никто не встретил. Тогда артист набрал номер друга юности, режиссера Александра Разумного. Трубку взял его сын Владимир. Он все сразу понял и страшно возбужденный неожиданным звонкам своего кумира, помчался на вокзал.
Он доставил Александра Николаевича в свою квартиру в Благовещенском переулке. Отогревшись и выпив чаю, гость сел за рояль и вдохновенно запел. Не прошло и десяти минут, как в дверь постучали.
Это была соседка, дочь репрессированного военного.
— Володя, я прошу вас, не заводите так громко пластинки Вертинского. Мало ли что…
А тем временем Александр Николаевич продолжал петь, и в доме вспыхивали окна. Люди не понимали, откуда вдруг так сильно и мощно раздается этот запрещенный голос.
Час спустя в дверь снова постучали. Правда, на этот раз не столь деликатно. Володя открыл. В квартиру вошли несколько человек в форме и вежливо попросили артиста:
— Собирайтесь, товарищ Вертинский, машина вас ждет.
Шансонье отвезли прямиком на Лубянку. Только не в здание бывшего страхового общества «Россия», а по соседнему адресу… в гостиницу «Метрополь», где по личному распоряжению Сталина для него был выделен номер. Он прожил в отеле до 1946 года, пока не получил квартиру в доме № 12 по улице Горького (как называлась тогда Тверская).
Кстати, с его переездом связана еще одна байка.
Когда живший этажом ниже видный ученый узнал, что над ним поселится известный певец, то решил, что его размеренной и спокойной жизни настал конец. Начнутся репетиции,
Однако миновал месяц, другой, третий… А из квартиры нового жильца — ни звука. Через полгода академик с артистом столкнулись в дверях подъезда, и ученый муж поделился с Вертинским былыми страхами. Выслушав его, Александр Николаевич сказал: «Напрасно вы переживали, голубчик! Я уже лет тридцать рта бесплатно не открываю!»
А вот второй рассказ Марианны Александровны Вертинской:
На Родине отец с головой окунулся в работу: снимался в кино, концертировал, записывал пластинки. В редкий свободный день в его квартире на Тверской, случалось, раздавался телефонный звонок. Без дальнейших расспросов он надевал свой фрак, вызывал аккомпаниатора и спускался вниз, где его уже ждала машина.
А Н. Вертинский после возвращения в СССР
Пять минут спустя автомобиль въезжал в Кремль. Александра Николаевича и его аккомпаниатора проводили в просторный зал к роялю.
Напротив импровизированной эстрады стоял стол, сервированный на одну персону: фрукты, сырная нарезка, бутылка красного вина «Киндзмараули» и коробка папирос» Герцеговина флор». Неслышно из портьеры в помещение входил Он.
Легким кивкам приветствовал артиста и коротко взмахивал рукой: начинайте!
«Я пел все, что хотел, — вспоминал Александр Николаевич. — Обычно это продолжалось час, редко полтора. Сталин сидел, пил вино и задумчиво слушал. Потом, не прощаясь, уходил. Денег за эти концерты я никогда не получал, но к праздникам неизвестный адресат порой присылал мне дорогие подарки: рояль, шикарный патефон, сервиз…»
Еще две интересные зарисовки о «русском Пьеро» были озвучены в программе радио «Свобода» под названием «Галич у микрофона» самим Александром Аркадьевичем:
Сижу это я как-то в ресторане ВТО, заказал, разумеется, большой джентльменский набор, не могу, признаюсь, при случае отказать себе в удовольствии погурманствовать. Сшку себе, водочку попиваю, икорочкой заедаю, паровой осетринкой закусываю, как говорится, кум королю и благодетель кабатчику. Официанты вокруг меня кордебалетом вьются, в глаза заглядывают, знают, поднимусь — никого не обижу, каюсь, любил я в молодости покупечествовать. Но только я за десерт принялся, слышу: «Разрешите?» Поднимаю глаза от тарелки, батюшки-светы, собственной персоной Вертинский! «Сделайте, — говорю, — одолжение, Александр Николаич, милости прощу!» Садится это он против меня, легоньким ки-вочком подзывает к себе официанта, доживал там еще со старых времен старичок Гордеич, продувной такой старикашка, но в своем деле мастер непревзойденный, и ласковенько эдак заказывает ему: «Принеси-камне, милейший, стаканчик чайку, а к чайку, если возможно, один бисквит». У Гордеича аж лысина взопрела от удивления: от заказов таких, видно, с самой октябрьской заварушки отвык, дайна кухне, надо думать, про чай думать забыли, его, чаек этот, там, наверное, и заваривать-то давным-давно разучились. Но глазу нашего Гордеича был цепкий, он серьезного клиента за версту чувствовал, удивиться-то старый удивился, а исполнять побежал на полусогнутых, сразу учуял, хитрец, что здесь шутки плохи.
И ведь, можете себе представить, как по щучьему велению, и чай нашелся, и бисквит выискался.
Пока мне счет принесли, пока я по-царски расплачивался, выкушал это мой визави свой чаек, бисквити-ксм побаловался, крошечки в ладошку смахнул, в рот опрокинул и тоже за-кошелечком тянется. Отсчитывает Гордеичу ровно по счету — пятьдесят две копейки медной мелочью, добавляет три копейки на чай и поднимается: «Благодарю, любезнейший!», а потом ко мне: «Прошу извинить за беспокойство». И топ-топ на выход. Должен сказать, сцена получилась гоголевская: замер наш Гордеич в одной руке с моими червонцами, а в другой с мелочью Вертинского, глядит вслед гостю, а в глазах его восторг и восхищение неописуемое. «Саша, — спрашивает, — да кто же это может быть такой?» — «Что же ты, Гордеич, — стыжу я его, — Вертинского не узнал?»
Тот еще пуще загорелся, хоть святого с него пиши, и шепчет в полной прострации: «Сразу барина видать!»
Программка А. Вертинского. 1940
Второй случай, о котором рассказал Галич, датируется началом пятидесятых:
А Я. Вертинский беседует с тенором. С. Козловским. Середина 1950-х
Я работал тогда на киностудии <Ленфильм», делал сценарий, а у Вертинского были концерты. Он выступалв саду «Аквариум». <…>Мы решили не сидеть в номере, а пойти поужинать в «Европейскую». Летом ресторан работает на крыше, и туда ходят с удовольствием ленинградцы. Я не знаю, как сейчас, но в мое время, — я уже говорю, в мое время, как говорят старики, — так вот, в мое время это было довольно любимым местом ленинградцев. И вот мы пошли с Александром Николаевичем поужинать. Мы сидели вдвоем за столиком, и вдруг к нам подбежала какая-то необыкновенно восторженная, сильно в годах уже дама, сказала: «Боже мой, Александр Николаевич Вертинский!»
Он встал, я, естественно, встал следом за ним (он был человеком чрезвычайно воспитанным и галантным) и сказал: «Ради бога, прошу вас, садитесь к нам».
Александр Вертинский в парижском ресторане с Иваном Мозжухиным. 1932
Она сказала: «Нет, нет, там у нас большая компания, просто я увидела вас. Я была, конечно, на вашем концерте, но я не рискнула зайти к вам за кулисы, а здесь я воспользовалась таким радостным случаем и просто хотела сказать вам, как мы счастливы, что вы вернулись на Родину».
Александр Николаевич повторил: «Прошу вас, посидите с нами, хотя бы несколько минут». Она сказала: «Нет, нет, я очень тороплюсь. Я просто хочу, чтоб вы знали, каким счастьем было для нас, когда мы получали пластинки с вашими песнями, с вашими или песнями Лещенко…» Вдруг я увидел, как лицо Александра Николаевича окаменело. Он сказал: «Простите, я не понял вторую фамилию, которую вы только что назвали». Дама повторила: «Лещенко».
«Простите, но я не знаю такого. Среди моих друзей в эмиграции были Бунин, Шаляпин, Рахманинов, Дягилев, Стравинский. У меня не было такого ни знакомого, ни друга по фамилии Лещенко».
Дама отошла. Александр Николаевич был человеком с юмором, но иногда он его терял, когда его творчество воспринималось как творчество ресторанное — под водочку, под селедочку, под расстегайчик, под пьяные слезы и тоску по Родине. Он считал, что делает дело куда как более важное, и думаю, что он был прав.
В 1951 году за роль в фильме «Заговор обреченных» Вертинский получил Сталинскую премию. В это же время он сочинил и напел на пластинку песню, очень непохожую на все, что было у него раньше. Начиналась она так: «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад, / Сколько стоил ему Севастополь, / Сколько стоил ему Сталинград…»
