Григорий Гордон - Эмиль Гилельс. За гранью мифа
Но конкурс еще впереди, а пока Гилельс возвращается в Одессу удрученный и растерянный. Потекли привычные одесские будни. Скажу здесь, что в классе Рейнгбальд Гилельс выучил громадное количество сочинений самой разной «направленности» (а ведь это тоже есть знакомство с музыкой вообще, не так ли?); назову лишь те, что вошли в золотой фонд гилельсовского репертуара — те, к которым он возвращался, держал «наготове». Основные из них: Бах — Концерт d-moll; Бетховен — Концерт № 3; Шопен — Концерт № 1;
Чайковский — Концерт № 1; в этом же ряду может значиться и начатый Концерт № 3 Рахманинова; Бетховен — Сонаты № 2, 14, 21, 23. («Совсем прекрасно намечается — Соната Бетховена (21-я), которая, судя по той схеме, которая уже ясна, будет новым „шедевром“», — сообщала Рейнгбальд в письме к Когану); Брамс — Вариации на тему Паганини ор. 35; Шуман — «Симфонические этюды», Соната № 2, «Арабески», Токката; Лист — Испанская рапсодия; Метнер — «Соната-воспоминание»; Прокофьев — Соната № 3. Кроме того: Бах-Бузони — Органная прелюдия и фуга D-dur; Бах-Зилоти — Прелюдия h-moll; Шопен — Баллада № 1; пьесы Рамо, Моцарта, Шопена, Шуберта, Дебюсси, Равеля, Прокофьева, Метнера, Скрябина… Повторю: это часть сыгранного за пять лет — только то, что услышал потом весь мир…
Этим, собственно, и заполнено гилельсовское повседневное существование.
Своим чередом шла и музыкальная жизнь города, причем обстановка не была безоблачной. Казалось, музыкой занимались все дети — свирепствовала настоящая музыкальная эпидемия, — и каждая семья лелеяла свою будущую знаменитость: всячески восхваляла достоинства, выдвигала, прикладывая немало сил. Гилельс, понятно, не нуждался в искусственно раздутой рекламе. Хентова пишет: «Сила, которая уже ясно ощущалась и в игре, и в характере Гилельса, вызывала естественное противодействие людей завистливых и мелких. Находились музыканты, считавшие, что Гилельс — только виртуоз и что перспективы его развития неопределенны» (знакомая песня. — Г. Г.).
В связи с этим, заглядывая вперед, скажу прямо: Гилельсу часто приходилось испытывать «противодействие» — по разным причинам, — и мы их рассмотрим. Но всегда просматривалась обязательная составляющая: обыкновенная зависть. Он давал слишком много поводов для этого.
Поверим Артуру Шопенгауэру: «…Чуть в какой-либо профессии намечается выдающийся талант, как тотчас же все посредственности этой профессии стараются замять дело и заявить себя перед всем светом, как будто он замыслил покушение на их неспособность, банальность и бездарность. Большею частью их враждебная система в течение долгого времени сопровождается успешным результатом. Ибо гений, с детскою доверчивостью преподнося им свои труды с целью доставить им удовольствие, как раз более всего чужд подвохам и козням подлых душ, чувствующих себя совершенно как дома среди всяческих низостей. Он их не понимает и не подозревает, поэтому легко может статься, что, пораженный и изумленный приемом, он начинает сомневаться в своем деле, а через это впадает в заблуждение относительно самого себя и бросит свои начинания, если только вовремя не разгадает этих негодяев и их поползновения… Всякий может хвалить только на счет собственного значения, всякий, утверждая славу за другим деятелем своей или родственной специальности, в сущности, отнимает ее у себя.
Вследствие этого люди уже сами по себе и для себя расположены и склонны вовсе не к похвале и прославлению, а к порицанию и порочению, так как через это они косвенным образом сами себя хвалят… Коль скоро уже раз признано высокое достоинство… и не может быть далее ни скрываемо, ни отвергаемо, то все вдруг наперерыв усердствуют почтить и похвалить его, в расчете и себе стяжать честь… Теперь всякий спешит засвидетельствовать свое одобрение удостоенному наградою общего признания… чтобы этим спасти, по крайней мере, честь своего вкуса, так как ему более ничего уже не остается».
Трудно остановиться, переписывая текст великого мыслителя. Сказанное им, увы, подтверждается бесконечной чередой примеров, которые хранит история. Что же касается Гилельса, то у него хватило воли и упорства в труднейших обстоятельствах не усомниться в своей правоте, не опустить руки…
Об этом — впереди. Пока же он еще ученик, но стоящий особняком: «Как исполнитель, — пишет Хентова, — он превосходил всех одесских пианистов. И художественная атмосфера города уже не могла удовлетворить его пытливый ум».
Конечно, Одесса была уже Гилельсу «не по росту». В городе, тем временем, все шло по привычному руслу.
И вдруг… до Одессы докатилось известие из Москвы: в столице состоится Первый Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей. Первый! Все было внове — какой случай! Какая удача! Вот теперь все увидят: мы были правы — наш ребенок… ну и т. д.
Рейнгбальд, разумеется, имела все основания выставить на конкурс Гилельса, но было не ясно, смогут ли в нем участвовать не достигшие 18 лет, — в таком случае, решила Рейнгбальд, Гилельс будет играть вне конкурса. Но вскоре это затруднение было снято. Оставалось главное: сам Гилельс не проявил особого интереса к этому мероприятию — он что-то обдумывал, сомневался… Рейнгбальд настаивала. Определяла программу — было из чего выбирать… Без каких-либо надежд — помня недавнюю встречу с Нейгаузом — Гилельс стал готовиться и, наконец, снова собрался в Москву.
Вторжение в историю
Гилельс на Всесоюзном конкурсе
Отовсюду — число было велико — съехались в столицу участники конкурса. Только Москва представила свыше сорока пианистов — они-то и считались, не без оснований, главными претендентами на победу. Ленинград прислал двадцать человек — тоже, надо думать, имеющих шансы… «Все мы, — вспоминал композитор М. Чулаки, — „болельщики“: у каждого из нас свой „самый верный“ кандидат в лауреаты… Вот и сейчас на вокзале мы провожаем в Москву (из Ленинграда. — Г. Г.) нашего товарища, талантливого пианиста, уже известного на концертной эстраде, и, конечно же, не сомневаемся, что именно он получит первую премию. Но приходит весть: имя победителя — Эмиль Гилельс. Он одессит, из простой семьи, ему всего шестнадцать лет, вчера он не был известен, сегодня о нем говорят все… И снова мы на вокзале — встречаем нашего товарища, участника конкурса. Он очень серьезен: „Это чудо!“ — говорит он о Гилельсе».
И вот настал майский день 1933 года, возвестивший приход, вернее сказать, вторжение в историю исполнительства и, шире, в историю музыки, нового великого имени. Ни до, ни после не было равного события — так никто не «возникал» — пожалуй, только Клиберн, не удержавшийся, однако, на «заявленной» высоте. Одно-единственное выступление сразу же вознесло Гилельса на вершины мирового пианизма. Но этим не исчерпывается значение того, что произошло на конкурсе: его результат вышел далеко за рамки одной конкурсной победы.
А пока окунемся в атмосферу того конкурсного дня. Очевидцы оставили целый свод подробных описаний, сделанных годы, а то и десятилетия спустя, — собранные вместе, они рисуют картину как бы с разных ракурсов, и каждая деталь драгоценна.
Даю возможность читателю присутствовать в зале.
Павел Коган: «В первом туре Эмиль Гилельс выступил после большой группы довольно сильных пианистов. Публика не была подготовлена к его выступлению, мало кто знал его, никто не слышал о нем ничего такого, что могло бы привлечь к нему повышенный интерес. Поэтому незадолго до его выхода зал выглядел так, как обычно бывает в антрактах между отделениями концерта. Слушатели лениво и рассеянно расхаживали по рядам, вяло обменивались друг с другом впечатлениями, зевали, толпились в проходах, курили в фойе. В зале было душно, пахло табаком. Время подходило к вечеру. Музыки было прослушано много, на лицах слушателей и членов конкурсной комиссии было заметно выражение усталости, чувствовалось желание продлить как можно дольше антракт.
Но когда Эмиль Гилельс с лицом испуганного ребенка вышел, точнее, выбежал на эстраду и сразу, без всякого приготовления „вцепился“ в клавиши и начал извлекать из рояля звуки, все от неожиданности притихли, застыли на своих местах. С первой же ноты, не давая никому ни на одно мгновение ослабить внимание, Эмиль Гилельс вел за собой весь зал, увлекая каждого с такой силой убеждения, какой владеют избранные артисты — артисты „божьей милостью“. В каком-то музыкальном припадке публика тряслась от рукоплесканий и оваций, как только Гилельс оканчивал следующее по программе произведение. Но это было далеко не все. Фантазией Листа на темы из „Свадьбы Фигаро“ Моцарта завершал Гилельс свое выступление. Это была неповторимая картина, где музыка, песни и танец слились в одном чувстве торжествующей поэзии и виртуозного упоения.
Не берусь словами передать успех Гилельса… Все — и слушатели, и судьи — объединились в единодушном порыве восхищения и восторга. Успех выражался настолько бурно, что Гилельс сначала, недоумевая, долго и пристально всматривался в публику, потом привстал, неловко кивнул головой и поспешно, торопливыми шагами направился к выходу. В стенах этого зала, на моей памяти, не случалось ничего подобного. Гилельс вырвался вперед, перемахнув „одним духом“ все возможные степени конкурсных наград… Фактически уже после первого тура он сделался единственным претендентом на первый приз, как утес возвышаясь над всеми остальными конкурентами».
