Григорий Гордон - Эмиль Гилельс. За гранью мифа
Таким и предстал Гилельс перед взором Боровского и Артура Рубинштейна.
Можно, конечно, сразу дать здесь отзыв Боровского — прослушав Гилельса, он письменно закрепил его. Но будет куда интереснее узнать от самого Гилельса подробности этого происшествия — он рассказал Баренбойму, как все было: «…На квартире Сигала я был ему [Боровскому] представлен. Дело было после сытного, обильного и вкусного южного обеда, он чуточку осовел и ему, по-видимому, больше всего хотелось подремать. А тут тебе такая напасть: его попросили прослушать какого-то мальчика. Сидел он, когда я вошел, грузно развалившись в кресле со скучающим лицом. Предложил мне что-либо сыграть. Со свежими силами я начал играть очень для меня приятный репертуар, который был выучен недавно, но немножко обыгран. Сначала этакие „лакомые кусочки“ — транскрипции и виртуозные сочинения, тогда ведь было повальное увлечение ими. Искоса посматриваю на Боровского. Он стряхнул с себя усталость, повернулся в мою сторону и, когда я кончил, потребовал, чтобы я играл еще, еще и еще. Я играл довольно много, почти всю программу, которую готовил к конкурсу в Москве. Он вытаращил глаза, был явно взволнован, о сне и отдыхе уже не думал…»
Боровский тут же написал: «Совершенно потрясен совершенством игры на рояле пятнадцатилетнего Эмиля Гилельса. Александр Боровский». Как слышится в этом «совершенно — совершенством» волнение Боровского! Он настаивал на том, что Гилельс должен немедленно ехать в Москву.
Впоследствии они не раз встречались за рубежом — темы для обсуждения находились… Цитирую отрывок из подробной статьи С. Грохотова о Боровском: «Много лет спустя именно Гилельс был первым музыкантом из Советского Союза, возобновившим контакты с Боровским. Последний всегда с восторгом отзывался об искусстве и о человеческих качествах своего младшего товарища и называл его „лучшим пианистом всего мира“. „Я очень люблю Эмиля Григорьевича, — писал он… — потому что у него доброе сердце и он помнит все хорошее, что люди сделали для него“».
Теперь — Артур Рубинштейн. Гилельс был в восторге от его игры. В свободный от концертов день знаменитый пианист сам приехал в консерваторию. «Показали меня, — рассказывает Гилельс. — Рубинштейну я понравился, и он написал об этом много времени спустя в своей книге…»
Всю свою долгую жизнь Рубинштейн помнил первую встречу с Гилельсом — рассказывал и писал о ней с некоторыми вариациями, но «тема» всегда оставалась неизменной. В одном из интервью он поделился своими «ощущениями»: «…Бог мой, там был этот мальчик — низенький, с копной рыжих волос, в веснушках, который играл… я не могу этого передать. Могу лишь сказать, что если он когда-нибудь приедет в Соединенные Штаты, то мне будет лучше упаковать чемоданы и удалиться». И Рубинштейн заключил тогда: если Гилельс поедет с концертами в Европу — это станет для него триумфальным шествием.
Приведу и некоторые другие высказывания Рубинштейна. «Гилельса я впервые услышал в 1932 году. Обычно, гастролируя, я стараюсь бывать в местных консерваториях, знакомиться с игрой молодых пианистов. В Одесской консерватории предложили послушать двух учащихся, брата и сестру, причем предупредили, что сестра талантливее брата.
Появился рыжеватый, бедно одетый мальчик. Уже первые звуки ошеломили меня. Это было совершенство. И в таком возрасте! Я высказал свое мнение: большой талант, большой артист.
Спустя год, я приехал в Москву и услышал новость: появилась знаменитость — Эмиль Гилельс… В 1938 году на Брюссельском конкурсе, где я был членом жюри, Гилельсу присудили первое место.
С тех пор мы не раз встречались, музицировали. Обменивались мнениями. Гилельс — истинный артист. Его всегда интересно слушать потому, что он открывает новое и стремится к совершенству».
Наконец, в книге воспоминаний, вышедшей в 1980 году, Рубинштейн как бы подытожил: «Директор консерватории представил мне небольшого роста рыжеволосого мальчика, который смущенно подал мне руку и тотчас же сел за рояль. После первых же тактов „Аппассионаты“ я почувствовал, что передо мной щедро одаренный талант. Я попросил его поиграть еще, и он сыграл как законченнейший мастер тогда еще мало кому известную пьесу Равеля „Jeux d’eau“ [„Игра воды“]. Я расцеловал его в обе щеки и спросил об имени: Эмиль Гилельс. Это имя я записал».
И не просто записал: Рубинштейн пропагандировал его с такой настойчивостью, что через некоторое время Гилельс получил телеграмму с предложением дать концерты в нескольких европейских странах. Разумеется, в то время это было совершенно исключено. Наивный Рубинштейн!
Чтобы читатель не подумал, будто Рубинштейн только и возвращался к своему первому «столкновению» с Гилельсом, обратимся к «суммарной» оценке, данной им в одном из многочисленных интервью: «О Гилельсе можно сказать кратко: Эмиль Гилельс гениальный пианист, его игра — игра гения фортепиано».
Так, нежданно-негаданно Рейнгбальд получила подтверждение своей веры в будущее Гилельса от двух всемирно известных музыкантов.
Московское происшествие и снова родной город
Но что дальше? Нужно было, конечно, показать Гилельса в центре музыкальной жизни страны — в Москве; такая «примерка» — неизбежна и необходима.
Московские профессора не отказали Рейнгбальд в ее просьбе. В своих записках она сообщает: «Зимой 1933 года, за несколько месяцев до Всесоюзного конкурса, я отправилась с Эмилем в Москву. Его прослушали. (И что бы вы думали? — Г. Г.) Оценка дарования была сдержанной (!). И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста».
Все выдержано в спокойных, повествовательных тонах — полная идиллия. На самом же деле Рейнгбальд создает нешуточную интригу: что-то настораживает, чувствуется какое-то неблагополучие, что ли… И причина есть.
Что же означает «его прослушали»? Кто? Может быть, Рейнгбальд забыла, кому она повезла показывать Гилельса?
Ответ: Гилельса слушал Нейгауз. Это и есть «его прослушали». Волей-неволей приходится принять к сведению: имя Нейгауза Рейнгбальд скрыла.
Употребленная ею безличная форма многозначительна донельзя. Какой кричащий показатель! Но этот «знак» — верится с трудом! — не заметил никто: мимо него, словно зажмурившись, прошли и Баренбойм, и все остальные «заинтересованные». И то сказать: ведь Рейнгбальд сознательно — из лучших побуждений — укрывает Нейгауза от упреков в непрозорливости, в том, что он не «угадал» Гилельса. Назови она имя, и в соседстве с оценками Артура Рубинштейна и Боровского стало бы слишком очевидным — да и без того ясно, — что Нейгауз ошибся.
Надеюсь, в этих словах нельзя уловить ни тени укора: ничего экстраординарного не произошло — сходных историй хоть отбавляй.
Когда-то Александр Зилоти, прослушав Шостаковича-мальчика, заключил: музыкой ему заниматься не следует, карьеры он себе не сделает, способностей нет никаких. Последствий, благо, тоже никаких.
Еще пример: замечательный дирижер Николай Малько (первым исполнивший Первую симфонию Шостаковича), два года прозанимавшись с начинающим Евгением Мравинским, считал его подготовку недостаточной и не увидел в нем никаких дирижерских задатков. Что с того?! И здесь последствий, слава Богу, тоже никаких.
С Гилельсом кое в чем сложилось иначе.
Итак, Гилельс впервые сыграл Нейгаузу — и произвел на него впечатление пианиста, как пишет С. Хентова, «каких в Москве было немало (!). К намерению Гилельса переехать в Москву Нейгауз отнесся сдержанно. Он ничего не обещал и ничего не „предсказывал“». Еще бы! — когда в Москве пруд пруди таких пианистов!..
Как мы видим, несмотря на меры, принятые Рейнгбальд, инкогнито разоблачено: пишущие о Гилельсе непременно останавливаются на самом факте встречи Гилельса с Нейгаузом, но это ничем не может «помочь» нашему рассказу, поскольку взятый изолированно, сам по себе, вне естественной связи с другими «встречами» Гилельса — а все события протекали в одно и то же время, — он, этот факт, как бы лишается своего «содержания».
Следует ненадолго вернуться к словам Рейнгбальд: «И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста». Очевидно, здесь Рейнгбальд, как это ей было свойственно, неточно выразилась: конкурс никак не мог «раскрыть» талант Гилельса — он мог только «оповестить» о нем, «обнародовать» его; раскрыт-то он был многие годы назад, еще Ткачом.
Московское же происшествие кажется сейчас невероятным: за считанные месяцы до ошеломляющего выступления на конкурсе не ощутить, не почувствовать масштаб гилельсовского дара! Получается: Ткач, Боровский, Рубинштейн предсказывали, а Нейгауз — нет. Нельзя не увидеть, что складывается весьма щекотливая ситуация.
Но конкурс еще впереди, а пока Гилельс возвращается в Одессу удрученный и растерянный. Потекли привычные одесские будни. Скажу здесь, что в классе Рейнгбальд Гилельс выучил громадное количество сочинений самой разной «направленности» (а ведь это тоже есть знакомство с музыкой вообще, не так ли?); назову лишь те, что вошли в золотой фонд гилельсовского репертуара — те, к которым он возвращался, держал «наготове». Основные из них: Бах — Концерт d-moll; Бетховен — Концерт № 3; Шопен — Концерт № 1;
