Жюль Гонкур - Шарль Демайи
XLVII
Эта иллюзия, это опьянение, в котором все способности Шарля были направлены к забвению мелких невзгод жизни, борьбы настроения духа, скучных обстоятельств и уколов извне; это опьянение, в котором все его нравственное существо, все его желания, требования его натуры и все инстинкты его ремесла нашли пищу, удовлетворение и отдых; это опьянение длилось вечность в несколько дней, к концу которых он в своем счастье достиг только вот чего.
Это было утром.
– О-го! – говорил Шарл. – Я расскажу это… Да, я непременно расскажу… И над тобой хорошо посмеются, моя бедная Марта!.. Каково? Если бы знали, что моя жена ложится спать с зеркалом под подушкой!.. О! Это слишком!
– Извольте мне его сейчас отдать!.. Я хочу, Шарль, я хочу этого!
– Нет, я ревнив! Вы его не получите!
– Шарль!
– Нет!
– Вы отдадите мне его… Я рассержусь…
И Марта попробовала схватить его.
– Неловкая!.. Я сильнее тебя.
– Я хочу его, слышите ли? Вы мне сделали больно – но вы мне сделали больно!
И голос Марты сделался резким. Она сделала движение вперед всем своим телом; волосы её рассыпались и обе руки нервно тянулись за зеркалом, которое она отнимала от Шарля. Зеркало то показывалось, то скрывалось. Наконец, оно выскользнуло, упало и… разбилось.
– Ах! Вот несчастье!
И, упав на подушки, Марта залилась слезами.
– Это ты виноват, – отвечала она на поцелуй Шарля. – Я всегда боялась разбитого зеркала… Это принесет нам несчастье, вот увидишь!
XLVIII
Счастливый день, полный сладких волнений, первый день, когда Шарль проводил Марту в театр, как муж!
Какой прелестный гордый вид имела она, говоря горничной, одевающей актрис:
– Мадам Дюран, сколько времени я вам должна за мороженое, помните, мы ели мороженое с Бертой, этой зимой… Пожалуй уж четыре месяца!.. Вот, возьмите! – сказала она, протягивая монету в сто су. – Ах, это потому, что я теперь богата!
И, войдя в свою уборную, она смеясь показала пальцем Шарлю на кувшин для воды с отбитым горлышком и на склеенную чашку.
Марта имела ангажемент в шесть тысяч франков; но мать относилась к ним с благоговением и давала своей дочери, не считая довольно жалкого туалета, столько, сколько дают детям. Для Шарля было большим удовольствием вывести Марту из этой нищеты, окружить ее довольством, устраивать ей маленькие сюрпризы, доставлять ей тысячу радостей и опускать в её кошелек новенькие луидоры. Он забавлялся экономией своей жены, её счетами и финансовыми заботами, путая её вычисления и нарушая её бюджет, украв у ней деньги из кошелька и снова положив в него, играя с её кошельком, как играют в день святого Николая с башмаком маленькой девочки; ему доставляло удовольствие, когда его жена бранила его за беспорядочность и манию к подаркам.
Посреди этих маленьких радостей и веселых шуток Шарля, к Марте принесли счет, сумма которого равнялась ежемесячному доходу её мужа.
– Дорогая, – сказал Шарль, увидев счет, – надо быть благоразумнее.
– Но, мой друг, у меня были только зимние платья… У меня не было платья для демисезона… Мое зимнее платье вышло совсем из моды… Другое…
– Я тебя не спрашиваю о числе твоих платьев, дорогая моя; я ничего не говорю, я не браню тебя… Но ты знаешь наше состояние также хорошо, как и я, вот и все… Я знаю, что ты не тратишь для того, чтобы тратить!..
– Я отошлю платье, – сказала Марта обиженным голосом.
XLIX
Однажды утром, час, когда Марта обыкновенно входила в кабинет Шарля, – уже прошел; Шарль, думавший, что она заснула поздно, пошел посмотреть, спит ли она. Он нашел ее на кресле, окруженную тучей театральных журналов и маленьких газет, присылаемых писателям и артистам. Марта держала в руках одну из них и спрятала ее, увидев Шарля. Шарль подошел и хотел взять ее, Марта не давала.
Она хотела ее читать… Он может взять другую.
– Скажи лучше, – сказал Шарль, – что ты не хочешь, чтобы я ее прочел.
– Я… нет… нет…
И Марта, взволнованная, не выпускала из рук газеты.
– Ба! – сказал Шарль, наклоняясь к ней. – Какие-нибудь нападки на меня, держу пари… а?
Марта уныло кивнула головой.
– Чорт возьми, – сказал Шарль, овладев газетой, – три столбца!.. И подписано «Нашет»… Это обещает! Первая строка хорошо начинается…
И он начал читать статью.
«Торжество литературной революции 1830 года было непродолжительно. Раз трещина появилась в первых рядах, армия и победа ослабели. Снова образовались классики и овладели полем битвы. Кроме их произведений, все способствовало их успеху: усталость публики, расслабленность, которая наступает после сильной борьбы, умиротворение душ, вкус к зрелищам, легко перевариваемым, и к легкому чтению; сверх того, еще их личное влияние, их официальное положение в литературе, гласность, поддержка рекомендаций, уменье проникнуть туда и сюда, места и кресты, дружба и рекомендательные записки, – словом все, чем может располагать партия, которая стремится осуществить в себе «честного человека» XVII столетия. Еще кое-что помогло классикам вновь завоевать потерянную почву: это было недовольство свыше, уже замеченное г-жей де-Сталь, этот правительственный предрассудок против страсти к литературным произведениям и живости эпитетов».
Нашет отлично видел и понял эту литературную реакцию, настолько отлично, что вдруг сделал неожиданный поворот. Нашет в «Скандале», этот шут бесцеремонно обращавшийся с французским языком, который выдумал свой стиль, блистающий шутовством, этот Нашет начал каяться в своих прежних заблуждениях на спинах своих нераскаянных товарищей.
Он наблюдал, исследовал, обдумывал. Важные большие газеты, охваченные эпидемией образного стиля в юном отделе их редакций и затруднявшиеся найти нового человека, совершенно не читавшего Сен-Симона, и забывшего Дидро, эти большие газеты должны были, по мнению Нашета, непременно обратиться к нему, последнему молодому человеку во Франции, имеющему стиль Верто и мнения Жоффруа; а попав в большую газету, он достигнет всего, богатства, положения в обществе, которое составляло мечту его жизни. Потому-то статьи Нашета были с некоторых пор щепками от рубки леса, разлетающимися направо и налево в нарождающиеся таланты, это была настоящая казнь, совершаемая с умом человеком без совести, который разнообразит ее ловкими низостями и комплиментами, любезно направленными к готовым и определившимся знаменитостям, к патентованным пуристам, ко всем академическим талантам.
В этих трех столбцах, где он доставлял себе удовольствие хлестать своего друга Демальи, он находил время отвесить глубокий поклон прекрасной прозе господина X… великолепному языку господина Y… и замечательной фразе господина Z… Затем, раскланявшись с ними, он возвращался с своему пациенту. Он цитировал его, печатая отрывки фраз курсивом, – способ критики, перед которым не устоял бы стиль господина Журдена! Он долго забавлялся с иронией, полной вдохновения и с особенной злобой над претензиями автора «Буржуазии», и кончал избитой фразой, в роде клише, которое составляет часть содержания всех классических критиков, настоящих и прошлых. «Подобные книги имеют место в библиотеке Шарантона; надо сожалеть, что их авторы не следуют за ними».
– Ах, несчастный! – сказал Шарль, окончив, – ни одного литературного убеждения! – Для Шарля все другие измены совести, все отрицания политические и религиозные были ничтожными погрешностями перед литературным отступничеством. – Он заслуживает… прочесть всех этих господ, которых он хвалит!.. Нет, это ужасно!.. – И повернувшись к Марте, Шарль принялся смеяться.
– Меня не ругань его сердит… Что за удовольствие напрасно портить себе кровь… Но Нашет! Человек, который выдумывал невозможные глаголы!.. Верьте после этого чему-нибудь!
– Право, ты относишься к этому… Ты хладнокровен!.. Я не понимаю тебя… – сказала Марта, пожимая нервно плечами.
– Ах, моя бедная, если бы ты прошла чрез все это, как я!.. Ты бы отнеслась к этому философски…
– И ты не будешь отвечать?
– Не буду. На это один ответ: два секунданта; признаюсь тебе, мне кажется смешным доказывать мой талант ударом шпаги… У меня есть своя гордость, дорогая, выслушай меня: в нашем ремесле, человек, у которого нет врагов, на которого не нападали, не оскорбляли, не злословили… Я бы не хотел быть таким человеком, нет! А между тем, что я вытерпел… Видишь ли, никто не будет тратить злобы из-за пустяков… Подобная нападка показывает, что я мешаю автору, его друзьям, его патрону… Это значит, что у меня есть маленькая известность, в которой я не сомневаюсь, но которая сердит его. Несчастье в том, что у меня еще не полный ящик подобных критик… Когда целый комод наполнится ими, все четыре ящика, о, тогда!..
