Генрих Фольрат Шумахер - Береника
– Это начало конца, – пробормотал он и подумал с какой-то дьявольской радостью: "Сто умных людей не придумают того, на что способна женская хитрость".
Через час посланные им люди отправились к предводителю идумейского племени, чтобы передать ему от имени зелотов, что знатные роды предали святой город и отчизна близка к гибели.
Уже со времен царя Давида соседи и соплеменники Израиля, идумеяне, жили в непримиримой вражде с потомками Иакова. Но, будучи верующими и ревностными иудеями, они считали Иерусалим центром мира, из которого должен изойти свет, как на них самих, так и на весь мир.
Гонцы Ония, люди опытные и хитрые, сумели притвориться фанатически преданными отечеству воинами. Им легко удалось воспламенить дух идумеян и уговорить этот воинственный народ вмешаться в иерусалимские дела. Уже через два дня Оний смог с притворным ужасом сообщить партии знатных, что он заметил в окрестностях города группы вооруженных людей, идущих на Иерусалим. В самом деле Ананий едва успел дать приказ закрыть ворота, как идумеянское войско прибыло к стенам Иерусалима. Старый священный закон гласил, что Иерусалим должен быть открыт для всех верующих. Напрасно высланы были им навстречу жрецы, чтобы уговорить их вернуться, напрасно партия знатных доказывала, что их оклеветали, обвиняя в измене. Идумеяне охвачены были недоверием и возбуждением зелотов; отвергая всякую попытку к переговорам, они готовились силой вступить в город. Партия знатных, со своей стороны, приняла меры, чтобы встретить нового противника надлежащим образом; произошло уже несколько стычек у ворот, и предвиделась большая битва, исход которой был спорным.
Оний не был доволен таким оборотом дела; ему нужно было, чтобы события развивались быстро; долгая осада могла повести к совершенно непредвиденным осложнениям. Он искал случая обречь Иерусалим на разгром его же собственным, народом. Случай представился в следующую же ночь. Само небо благоприятствовало его предприятию. Страшная гроза разразилась над городом, земля дрожала под ударами молнии. Под прикрытием непроницаемой тьмы люди Ония прокрались к воротам, осажденным идумеянами, распилили деревянные засовы и впустили их войско.
Озлобленный и дикий от природы народ бросился на улицы Иерусалима, наполняя их кровью и трупами тех, которые еще недавно правили святым городом. Около двенадцати тысяч человек, принадлежащих к знатнейшим родам Иерусалима, погибли в эту ночь.
Ананий, Исаия, первосвященники, все царской крови, были убиты. Их дворцы, их сокровища были разграблены: ничто не останавливало кровожадности идумеян и зелотов – ни возраст, ни положение, ни святость. Иерусалим купался в крови своих граждан, и богатства Иерусалима гибли среди кровопролития.
Иоанн бен Леви был совершенно бессилен против этого безумия толпы. Он не раскаивался в том, что нарушил данную им клятву и поставил интересы родины выше своих собственных; но им овладело чувство жалости и опасение за будущее. Покинув друзей, он стоял один на террасе своего дворца, как вдруг услышал крики толпы:
– Да здравствует Иоанн из Гишалы, наш предводитель!
С серым от ужаса лицом он отшатнулся и в смертельном страхе вытянул руки, как бы отталкивая чудовище, которое хочет прижать его к пропитанной ядом груди. Он – предводитель этих братоубийц? Нет, только не это. "Руки мои чисты!" – хотел крикнуть он, но его дрожащие губы не могли произнести ни одного звука.
И тогда все вдруг стало для него беспощадно ясным: он один виноват в том, что висевший над Иерусалимом меч упал на головы грешников, он один виноват в той крови, которая обагрила стены священного города.
Он ничего не смог возразить, когда Оний и другие предводители зелотов и князей идумеянских пришли к нему и преклонили перед ним колена, принося ему в знак своего повиновения обнаженный меч, на котором еще блистали в лучах заката капли свежей крови.
– Властителю Иерусалима!
Смертельный холод охватил его. С громким рыданием упал он на землю, поднимая руки к вечернему небу, и тогда само небо послало ему знак: странная, никогда не виданная блестящая чудесным светом звезда вдруг загорелась на небе и осветила ночь ярким светом. Вдруг она вытянулась и приняла отчетливый образ – на небе засиял огромный поднятый меч. Ужас охватил всех; и те же люди, которые спокойно наносили смертельные удары братьям, бросились на землю, закрывая лицо руками.
Меч Господень.
Один из зелотов рвал на себе одежду, посыпал голову землей и, внезапно охваченный безумием, кричал:
– Горе, горе Иерусалиму!
Он захохотал хриплым голосом и, дико вращая глазами, стал плясать над грудой трупов, сваленных на площади.
Глава XVI
Габба перестал недоверять Хлодомару и Регуэлю. Увидев, что они ему не сделают ничего злого, он, напротив, стал чрезвычайно откровенен с ними. Юноша долгие дни пролежал в горячечном бреду, не переставая говорить о Деборе и о Бет-Эдене; звуки голоса его были так печальны, что сердце карлика, смягчившееся среди забот о Мероэ, переполнилось состраданием.
Жалость Габбы еще более усилилась после рассказа Хлодомара о судьбе юноши. История любви Регуэля к Беренике пробудила ответные струны в душе Габбы. Береника лицемерно скрывалась под маской Деборы, чтобы овладеть душой человека, который смертельно возненавидел бы ее, если бы узнал, кто она. А разве душа Габбы не скрывалась под маской его уродливого тела? Только у Деборы маска была прекрасна, а внутренняя сущность уродлива. А душа Габбы стремилась проявить свой свет сквозь безобразие внешнего образа. Габба внимательно слушал рассказ Хлодомара о событиях в Бет-Эдене. Хлодомар подоспел вовремя. Он взвалил Регуэля себе на плечи и выбежал из горевшего здания никем не замеченный. Он понял, что Регуэлю не следует более видеться с Береникой; близость этой женщины пагубно действовала на доверчивого юношу. Хлодомар знал, что Регуэль погибнет, если вернется к мнимой Деборе.
Хлодомар ненавидел Рим больше всего на свете. Рим его разлучил с женой и ребенком, заставил скитаться по миру. Он не мог забыть своей далекой, давно покинутой родины; там, под священными дубами Германии. Мысль о родине снова охватила его; ему казалось, что иудейский юноша Регуэль его собственное дитя, которое он держит теперь в объятиях. Собственное дитя! Он все еще вспоминал Вунегильду, его маленькую девочку; она так жалобно тянулась к нему ручками, когда его связали и увели. Что сталось с Вунегильдой? Если теперь еще ноги ее касаются земли, то она, наверное, стала стройной цветущей девушкой с голубыми глазами и серебристыми волосами, как и у матери.
Проникнутый этим грустным воспоминанием, Хлодомар сосредоточил всю свою нерастраченную силу любви на Регуэле, как и Габба на Мероэ. Было много общего между великаном германцем и уродливым карликом. Они сблизились и подружились. Они стали понимать друг друга с первого слова, и Хлодомар прочел в обращенном на него взгляде Габбы то же обещание, которое он сам себе дал – Регуэль никогда не должен узнать, что он отдал свою любовь недостойной лицемерной женщине. Пусть Дебора Регуэля будет похоронена навсегда в развалинах Бет-Эдена.
* * *Габба и Хлодомар вышли, чтобы при последних лучах солнца осмотреть окрестности. В последнее время часто слышались неподалеку голоса людей, бродящих по лесу.
Розовый свет заходящего солнца пробрался сквозь щель у входа в темную пещеру, играл на стенах и покрыл живым румянцем лицо спящего Регуэля. Мероэ присела у его ложа и с детским любопытством следила за ровным дыханием Регуэля: он заснул спокойным сном, предвестником выздоровления. Но Мероэ не знала, что он болен, не знала, что он чужой; для нее это прекрасное лицо, то внезапно вспыхивающее, то мертвенно неподвижное, окруженное черными кудрями, было не что иное, как новая игрушка – гораздо лучшая, чем раковины и блестящие камешки, чем бьющиеся о песок рыбы и румяные плоды. Это была кукла, как та, которую отец Мероэ купил ей, когда был работником у римского торговца. Она была из пестрой глины и одета в блестящие лохмотья. Но глаза у куклы были неподвижные, а эти…
Когда Мероэ была ребенком, она танцевала весенний танец под зеленой кровлей листьев, на солнечном благоухающем лугу, а теперь… Эти холодные мрачные своды над ней, кровавые языки пламени в углу и странное мертвое молчание…
Она медленно провела рукой по глазам, вздрогнула и все-таки не могла прогнать смутного колеблющегося видения прошлого; оно казалось ей таким близким, что каждый предмет она могла бы схватить руками. Вот журчит лесной ручей, верхушки тростников нагибаются к ней, белка выглядывает сквозь листву, солнечный луч дрожит над танцующими детьми и освещает покрытый соломой деревянный дом. Мероэ поднимается; волосы ее рассыпаются, и с криком радости она несется навстречу двум людям, которые, обнявшись, стоят под навесом. Она поднимает руку…
