Ги де Мопасан - Иллюстрированные сочинения
– Значит, он не умрет? – вскричала она.
– Нет. Не думаю.
– Вы ручаетесь?
– Нет. Я хочу сказать одно: я надеюсь, что имею дело с сильным ударом в области живота без повреждений внутренних органов.
– Что вы называете повреждениями?
– Разрывы.
– Откуда вы знаете, что у него их нет?
– Я так предполагаю.
– Ну, а если они есть?
– О! Тогда это дело серьезное.
– И он может умереть?
– Да.
– Очень скоро?
– Очень скоро. Это дело нескольких минут, а то и секунд. Но вы не волнуйтесь, сударыня – я уверен, что он поправится недели через две.
Она слушала с глубоким вниманием, Стараясь все узнать и все понять.
– Какой разрыв может быть у него? – продолжала она.
– Например, разрыв печени.
– А это очень опасно?
– Да… Но я был бы удивлен, если бы теперь наступило какое-нибудь осложнение. Войдемте к нему. Это ему нисколько не повредит, напротив, – он ждет вас с таким нетерпением!
Первое, что увидела графиня, войдя в комнату, было иссиня-бледное лицо на белой подушке. Свечи и пламя камина освещали его, обрисовывали профиль, сгущали тени; графиня различила глаза на этом мертвом лице – они глядели на нее.
Все ее мужество, вся энергия, вся решимость разом исчезли – это было осунувшееся, искаженное лицо умирающего. Ведь она видела его совсем недавно, и вот во что он превратился; это был призрак. «О, господи!» – беззвучно прошептала она и, дрожа от ужаса, подошла к нему.
Чтобы успокоить ее, он попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице его появилась страшная гримаса.
Подойдя к постели, она осторожным движением положила обе руки на руку Оливье, вытянутую вдоль тела.
– О, мой бедный друг! – еле выговорила она.
– Ничего! – не повернув головы, совсем тихо сказал он.
Она смотрела на него, потрясенная этой переменой. Он был так бледен, словно в жилах у него не осталось и капли крови, щеки ввалились, как будто он всосал их, а глаза запали так глубоко, точно их втянули внутрь на ниточке.
Он прекрасно понял, что его подруга в ужасе, и вздохнул.
– В хорошем же я виде!
Все еще не отводя от него пристального взгляда, она спросила:
– Как это случилось?
Ему стоило больших усилий заговорить, и по лицу его то и дело пробегали нервные судороги.
– Я не смотрел по сторонам… я думал о другом… О да… совсем о другом… и какой-то омнибус сшиб меня и переехал мне живот…
Слушая его, она словно видела все это своими глазами.
– Вы разбились до крови? – спросила она со страхом.
– Нет. Я только немного ушибся… и немного помят.
– Где это произошло? – спросила она.
– Точно не знаю. Далеко отсюда, – совсем тихо ответил он.
Доктор подкатил графине кресло, и она села. Граф стоял у изножия кровати, повторяя сквозь зубы.
– Ах, бедный Друг мой… бедный друг мой!.. Какое ужасное несчастье!
Для него и в самом деле это было большое горе – он очень любил Оливье.
– Но где же это случилось? – повторила графиня.
– Я и сам толком не знаю, или, вернее, не могу взять в толк, – отвечал доктор. – Где-то около Гобеленов, почти за городом! По крайней мере извозчик, который доставил его домой, сказал, что привез его из какой-то аптеки этого района, а в аптеку его принесли часов в девять вечера!
Наклонившись к Оливье, он спросил:
– Правда, что это случилось около Гобеленов? Бертен закрыл глаза, как бы стараясь припомнить.
– Не знаю, – прошептал он.
– Но куда же вы шли?
– Я уже не помню. Шел, куда глаза глядят.
У графини невольно вырвался стон; ей не хватало воздуха; потом она вытащила из кармана платок, прижала его к глазам и отчаянно разрыдалась.
Она понимала, она догадывалась! Что-то невыносимо тяжелое легло ей на душу, ее терзали угрызения совести: зачем она не оставила Оливье у себя, зачем она выгнала его, вышвырнула на улицу? И вот он, пьяный от горя, упал под омнибус.
Все таким же глухим голосом он проговорил:
– Не плачьте. Мне от этого только тяжелее. Сделав над собою страшное усилие, она перестала плакать, отняла от лица платок; ни один мускул не дрогнул больше на ее лице, и лишь из широко раскрытых глаз, которых она не отводила от Оливье, медленно текли слезы.
Они неподвижно глядели друг на друга, соединив руки на простыне. Они глядели друг на друга, забыв о том, что здесь находятся люди, и в их взглядах читалось сверхчеловеческое волнение.
Только между ними двумя быстро, безмолвно и грозно вставали все их воспоминания, вся их, тоже раздавленная, любовь, все, что они вместе пережили, все, что соединяло и сливало их жизни в единый поток.
Они глядели друг на друга, и их охватывало непреодолимое желание о столь многом поговорить, столь много сокровенного и печального услышать, им так много надо было еще высказать, что слова сами рвались с их уст. Она поняла, что необходимо любой ценой удалить обоих мужчин, стоявших позади нее, что она должна найти какой-то способ, придумать какую-то хитрость, что на нее должно снизойти вдохновение, – ведь она так Изобретательна! И она стала ломать себе голову, не отводя глаз от Оливье.
Ее муж и доктор тихо разговаривали. Речь шла о том, какой уход нужен Бертену.
– Вы пригласили сиделку? – спросила графиня, обернувшись к врачу.
– Нет. Я считаю, что целесообразнее будет прислать дежурного врача: он с большим знанием дела сможет следить за изменениями в состоянии пострадавшего.
– Пришлите и сиделку, и дежурного врача. В таких случаях лишних забот не бывает. Нельзя ли вызвать их прямо сейчас, на эту ночь – ведь вы не останетесь здесь до утра?
– Нет, я, в самом деле, собираюсь домой. Я здесь уже четыре часа.
– Но по дороге домой пришлите сиделку и дежурного врача!
– Ночью это довольно трудно. Во всяком случае, я попытаюсь.
– Это необходимо!
– Пообещать-то они могут, но вот приедут ли, это уже другой вопрос.
– С вами поедет мой муж и привезет их волей или неволей.
– Но нельзя же вам, сударыня, оставаться здесь одной!
– Мне!.. – воскликнула она; это был крик, в котором слышался вызов, негодующий протест против какого бы то ни было сопротивления ее воле.
Властно, – когда люди говорят таким тоном, им не возражают, – она распорядилась обо всем, что нужно было сделать. Дежурный врач и сиделка должны прийти не позже, чем через час, на случай каких-либо непредвиденных осложнений. Чтобы доставить их сюда, кто-то должен поднять их с постели и привезти. Сделать это может только ее муж. А с больным останется она: это ее долг и ее право. Она всего-навсего исполнит роль друга и роль женщины. К тому же, она так хочет, и никто не сможет переубедить ее.
Ее доводы были разумны. С ними пришлось согласиться; решено было так и сделать.
Она встала, снедаемая желанием, чтобы они ушли; ей хотелось, чтобы они были уже далеко, хотелось поскорее остаться наедине с Бертеном. Теперь уже она слушала распоряжения врача, стараясь хорошенько понять его, все запомнить, ничего не забыть, чтобы в его отсутствие не совершить ни малейшей оплошности. Камердинер художника, стоявший рядом с нею, тоже слушал; за ним стояла его жена, кухарка Бертена, помогавшая при первой перевязке, и кивала головой в знак того, что и она все понимает. Повторив, как заученный урок, все указания врача, графиня стала торопить обоих мужчин.
– Возвращайся скорее, главное – возвращайся скорее! – твердила она мужу.
– Я подвезу вас: у меня двухместная карета, – сказал графу доктор. – Она быстро доставит вас и назад. Вы будете здесь через час.
Перед тем, как уехать, врач снова долго осматривал пострадавшего, желая увериться в том, что состояние его удовлетворительно.
Гильруа все еще колебался.
– Не считаете ли вы, что мы с вами поступаем неосторожно? – спросил он.
– Нет. Опасности нет. Ему нужны покой и отдых. Пусть только госпожа де Гильруа не позволяет ему говорить и сама пусть говорит с ним как можно меньше.
– Значит, с ним нельзя разговаривать? – дрогнувшим голосом переспросила графиня.
– Ни в коем случае, сударыня. Сядьте в кресло и посидите около него. Он будет чувствовать, что он не один, и ему станет лучше; но ему нельзя утомляться, а стало быть, нельзя разговаривать, нельзя даже думать. Я приеду к девяти утра. До свидания, сударыня, честь имею кланяться!
Низко поклонившись, он вышел, сопровождаемый графом, который твердил:
– Не волнуйся, дорогая. Не пройдет и часу, как я буду здесь, и ты сможешь вернуться домой.
Они ушли; она слышала стук запираемой двери в нижнем этаже, потом громыхание кареты, покатившей по улице.
Лакей и кухарка оставались в комнате, ожидая приказаний. Графиня отпустила их.
– Идите, – сказала она, – я позвоню, если мне что-нибудь понадобится.
Они тоже вышли, и она осталась с ним одна. Она подошла вплотную к его кровати, положила руки на края подушки, по обе стороны любимого лица, и наклонилась, неотрывно глядя на него. Потом, прильнув к нему, так что слова ее как будто касались его лица, спросила:
