Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
— Пакрет, Пакрет! — повторяла, не слушая его, госпожа Рувьер, которая, казалось, совершенно забыла о реальном мире, погрузившись в мир грез. — Да, — промолвила она затем, будто во сне, — именно такой была Пакрет, когда родилась… Я вижу ее в пеленках… а на крестинах в длинном платьице… я сама его вышивала, чтобы она выглядела красивой… Потом она выросла… Помню день, когда у нее прорезались первые зубы! Как я тревожилась… как радовалась, когда она пошла своими ножками и в первый раз сказала «мама»… А еще помню день, когда одела ее в белое по обету в честь Богоматери…
Господин Рувьер вновь стал ходить из угла в угол, с трудом сдерживая обуревавшие его чувства — гнев, смешанный с тревогой и страхом. Госпожа де Мейак глухо рыдала в платок. Господин де Мейак и госпожа д’Эйди также плакали.
— Ей было два годика, — продолжала больная в том же сомнамбулическом бреду. — Я сшила ей крохотное белое платьице из муслина… коротенькое, с пышной юбочкой, с вырезом на груди… Мама? Помните, вы надели ей на шею то коралловое колье, в котором она так была похожа на луговые маргаритки? Я рассердилась… ведь по обету красное она не должна была носить!
На сей раз госпожа де Мейак невольно вскрикнула, и бедная мать вздрогнула всем телом, словно внезапно пробудилась от сна.
— Нет, нет! — воскликнула она, целуя новорожденную. — Нет, все это неправда! Пакрет родилась только что, у нее еще нет зубов, она не может говорить, но она вырастет!
Господин Рувьер взял ребенка из рук жены и передал его кормилице.
— Унесите малышку, — сказал он сдержанно, но властно. — Дорогая, — добавил он, беря за руку супругу, — дорогая, вы страдаете, а в вашем положении любые волнения опасны. Вам следует побыть в своей комнате и отдохнуть. Прошу вас, пойдемте.
Госпожа Рувьер поднялась и послушно двинулась вслед за мужем. Когда оба вышли, а кормилица удалилась с младенцем, трое стариков переглянулись. Слезы стояли у них в глазах.
— Никогда моя бедная дочь не утешится, — сказала госпожа де Мейак.
— Но, в конце концов, девочку найдут, живую или мертвую! — воскликнул ее деверь. — Не может же вся полиция королевства оказаться бессильной перед лицом столь неслыханного похищения…
— Шестилетний ребенок, знающий свое имя и адрес, не может исчезнуть таким образом, — добавила госпожа д’Эйди.
— Здесь таится какое-то ужасное преступление, — прошептала бабушка, покачав головой. — Моя бедная внучка мертва!
— Мертва! Сестра, что вы такое говорите! Значит, произошло убийство? Но кто мог быть заинтересован в смерти нашей Пакрет?
— О! Убийство… Нет, это невозможно! Все случилось в тот день, когда мы вернулись из Марнеруа. Мы переезжали сюда на зиму… двери были распахнуты настежь, и девочка легко могла выскользнуть из дома…
— Но тогда кто-нибудь привел бы ее назад… даже если она убежала на улицу и заблудилась… Или прикажете поверить, что бродячие актеры в самом деле воруют детей?
— О, такое возможно и в наше время!
— Бедная малютка могла заиграться во дворе, где есть колодец… и упала туда, поскольку некому было за ней присмотреть.
— Колодец во дворе обшаривали целую неделю!
— Ребенок, потерявшийся вечером в Париже, может упасть в сточную канаву, в подвальное окно, в котлован строящегося дома…
— При этом всегда находят труп!
Старики замолчали, не смея продолжать расследование, к которому приступали уже чуть ли не в сотый раз.
Господин Рувьер, по-прежнему мрачный и взволнованный, вернулся в гостиную.
— Сударыня, — сказал он теще, — прошу вас, уговорите мою жену отказаться от этого безумного намерения. Нельзя давать нашему ребенку имя, навевающее столь печальные воспоминания.
— Зачем мне принуждать свою дочь? Ведь эта иллюзия утешает ее, — возразила госпожа де Мейак.
Господин Рувьер ничего не ответил. Судя по всему, он был крайне недоволен, но страшился выказать свои чувства. После минуты неловкого молчания он вышел.
Госпожа Рувьер стала называть свою дочь Пакрет, невзирая на глухое сопротивление мужа, а старики последовали ее примеру.
Это не было пустой бравадой, ибо никто не посмел бы открыто выступить против недвусмысленного приказа хозяина дома. Однако, по мере того как девочка росла, все более очевидным становилось ее поразительное сходство со старшей сестрой. В особенности большие глаза и черные брови придавали ее лицу необычное выражение, отличавшее некогда Маргариту де Марнеруа. А госпожа Рувьер и госпожа де Мейак утверждали даже, что младшая, хоть и совсем еще маленькая, всеми повадками напоминает исчезнувшую Пакрет. Повторялось все — вплоть до детских болезней. Об этом странном явлении вскоре узнали и друзья, ибо не заметить его было невозможно.
— Это моя Пакрет, — говорила мать. — Старшая умерла, но Господь сжалился надо мной и послал мне в утешение точную ее копию. Душа моей любимой доченьки перешла в это маленькое тельце. Я узнаю ее взгляд, ее улыбку…
Каждый раз, когда разговор переходил на эту тему, господин Рувьер покидал гостиную, слегка пожимая плечами.
— Так вы, стало быть, ненавидели дочь графа де Марнеруа? — спросила его однажды госпожа де Мейак, устремив свой ясный взор ему в глаза.
Рувьер вздрогнул.
— Ненавидел Маргариту? Девочку, которая стала мне дочерью? Я оплакивал ее, как и вы, сударыня!
— Отчего же вас так страшит ее сходство с вашим ребенком?
— Страшит? По правде говоря, сударыня, я перестаю вас понимать, — вскричал Рувьер, сильно побледнев.
— Если бы вам не были столь ненавистны это сходство и порождаемая им иллюзия, которое приносит утешение вашей жене, вы, подобно нам, с радостью бы признали, что вторая Пакрет расцветает на сломанном стебле первой.
— Сударыня, право, я с трудом переношу все эти полумистические, отдающие дурной поэзией бредни. Возможно, подобные галлюцинации и доставляют какое-то удовольствие госпоже Рувьер; мне же совсем не нравится, что моей дочери навязывают имя, выбранное не мной… Но, главное, меня огорчает, что любовь к ней питается только воспоминаниями.
Девочке исполнилось два года.
Пока господину Рувьеру удавалось убедить самого себя, что жена и теща ошибаются, тягостные впечатления не проявлялись внешне — он был еще в состоянии скрывать ужас, порой охватывавший его душу. Но когда малышка пошла и заговорила, отрицать очевидный факт было уже нельзя: она походила на Пакрет как две капли воды — такой знали Пакрет все обитатели дома, все друзья, все слуги, которые изумленно ахали при каждом ее движении.
Тогда Рувьер стал мрачен. После женитьбы он постоянно устраивал роскошные приемы, приглашая к себе людей влиятельных или знаменитых, — теперь же он все реже бывал дома. Выходил раньше, возвращался позже, порой избегая заходить к жене, чтобы поцеловать на ночь свою дочь.
Можно было подумать, что ему тяжело видеть девочку, некогда столь любимую и желанную.
Едва услышав имя Пакрет, донесшееся из коридора или с лестницы, он вздрагивал, словно под ударом электрического разряда.
Когда же обстоятельства вынуждали его находиться вместе с дочкой, он с трудом сносил ее ласки, заставляя себя отвечать на них.
Вне дома он пытался найти забвение в удовольствиях: посещал театры, дружеские вечеринки, безумные оргии, где человек, несчастный в семейной жизни, может на мгновение отрешиться от своих страданий.
Однако время шло, а его загадочный страх лишь возрастал. Тщетно жена старалась его успокоить и вновь привязать к домашнему очагу при помощи ребенка — ведь именно девочка, источник общей радости, могла бы стать залогом крепости их брачного союза. Но господина де Рувьера терзали приступы черной меланхолии, а временами с ним случались вспышки непонятного гнева.
Однажды госпожа Рувьер спросила, неужели ему в самом деле так тяжело слышать имя Пакрет и не следует ли в таком случае сменить его.
— Нет, нет! — поспешно вскричал он и немедленно заговорил о другом.
Была все же сделана попытка приучить девочку к имени Полина, и госпожа Рувьер стала избегать в его присутствии всяческих воспоминаний, навеянных сходством дочерей.
Однако теперь он страдал уже не от чужих видений, а от своих собственных. Каким бы именем ни называли девочку, ему было все равно: когда обитатели дома кричали «Полина, Полина!», в ушах его звучало: «Пакрет, Пакрет!»
Чем быстрее бежали месяцы и годы, тем больше походила она на исчезнувшую сестру. Сохранился портрет Маргариты де Марнеруа, написанный за месяц до таинственной катастрофы, вырвавшей ее из лона семьи, и много раз совершенно посторонние люди, оказавшиеся в гостиной, узнавали на нем девочку, прыгавшую по диванам или носившуюся по коридорам. А старые друзья генерала де Марнеруа приходили в полный восторг от такого несравненного сходства, и вскоре слух об этом распространился повсюду. О странном явлении толковали в салонах — куда бы ни пошел Рувьер, везде заходил разговор об этом.
