Дмитрий Щербинин - Буря
Но теперь был поздний вечер, почти ночь. Из мрака выступало заснеженное поле, кое-где вздымающееся холмами — точно огромными сугробами. Снег падал, но падал несильно, плавно кружил, и лишь порывы ветра поднимали в нем волнение, кружили снежинки в стремительных хороводах.
Верстах в трех к востоку на фоне темного неба, выделялась своей мертвенной чернотою высокая, кривобокая башня, похожая на многоглазого великана — это красными углями пылали ее окна-бойницы. Даже и с такого расстояния, порывы ветра доносили время от времени разрывы орочьей ругани — в башне, как всегда происходила попойка, и драка…
Ячук соскочил с плеча Вероники на снег, и, ударивши по нему ногою, с мягким шелестом, взметнул легкое, рассыпчатое облачко.
— Ну, вот. — улыбнулся он. — Снег только недавно выпал — посмотри какой легкий, будто еще в воздухе летит! Пройду, стало быть, без всякого труда! Вот добрый знак! Ну, не поминай лихом! Встретимся через неделю! И тогда у тебя настроение будет много лучше, нежели сейчас!..
Он повернулся было уходить, но Вероника остановила его, в некоторой нерешительности, и в сильном смущении (что редко с ней случалось), она проговорила:
— Быть может, все-таки, вернешься?
— Так, ведь, решили уже…
— Ну, хорошо, хорошо. Тогда подожди еще… Возьми тут одну вещь и передай… ты знаешь кому…
Тут девушка достала из кармана аккуратно сложенный платочек, от которого исходил легкий запах цветов, и было видно, что вышиты там, золотистыми буквами какие-то слова. Что-то очень нежное, что-то светлое было в этом платочке.
Ячук молча принял этот подарок, положил его в свой кармашек; и уже без улыбки, и даже с некоторой печалью, молвил:
— Я обязательно передам, и… еще расскажу стихотворение.
— Ах… Сикуса… Да — то хорошее стихотворение; но, лучше другое расскажи. Нет… -
Тут она замолчала, смутилась, и румянец больше прежнего разгорелся на щеках ее, наконец она тихо-тихо, почти шепотом, молвила:
— Стих этого Сикуса ты для всех расскажи; ну а для него, для одного, ты иные строки пропой:
— Ты знаешь — сердце громко бьется,
Ты знаешь — жду тебя вдали,
Любовь, любовь, мой друг, взовьется,
Как дух восходит из пыли.
И этот тихий-тихий шепот,
Пройдет сквозь толщу из камней,
Поборет мрак и смертный холод,
Дыханьем ласковых полей…
Пускай…
Но тут Вероника остановилась, и совсем тихо, видно, сильно смущаясь, прошептала:
— А, в общем то, и не надо это ему петь. Песенка… я ее, честно говоря, тоже от Сикуса слышала… Дальше и не помню…
— Обязательно, обязательно передам ее. — заверил девушку Ячук, и послав воздушный поцелуй, быстро пошел среди снега.
Много снега еще не навалило, ибо только недавно прошел первый снегопад, и впереди еще была долгая-долгая зима. Тем не менее, снег доходил маленькому человечку до головы, и не легко бы ему пришлось, даже несмотря на рыхлость этого снега — однако белая стена сама расступалась перед его грудью и закрывалась за спиною. Выходило так, что лишь голова его показывалась над поверхностью, и заметить со стороны его было практически невозможно.
Вероника простояла еще довольно долгое время на месте; и, когда Ячука уже не стало видно, все стояла, смотря в ту сторону, куда он ушел.
Губы ее тихо шевелились и тающие на них снежинки могли слышать такие слова:
— А все-таки, наша прежняя жизнь уже оборвалась. Прощай, Ячук…
Она, все-таки, простояла еще некоторое время — недвижимая, не в силах оторваться, от этого темного заснеженного поля; от проступающих на западе исполинских Серых гор.
Но вот очередной и, довольно сильный порыв ветра налетел со стороны орочьей башни, принес в себе грубый, пьяный хохот, ругань — разрушил то печальное, что охватило Веронику, и вот девушка, вздохнувши, повернулась и пошла обратно в глубины черного леса.
С каждым шагом сгущалась чернота, и, вскоре, она вышла на тропинку, на которой лежали оставленные ей по дороге золотистые зернышки. Когда она доходила до одного зернышка, то впереди, едва приметной искоркой вспыхивало иное — она доходила до него, и различала следующее. Помимо же этих крапинок ничего не было видно…
Не раз проходили уже такие путешествия — ведь, Вероника не только провожала Сикуса, но, довольно часто выбиралась и в более светлую часть леса, чтобы погулять, побродить в одиночестве. Ей очень нравились такие вот мгновенья, когда никого поблизости не было, когда было тихо-тихо. Порою, ей вспоминалось детство: шумная, пьяная, жестокая толпа, и она с ужасом отвергала те воспоминанья — мрачное, даже зловещее молчание этого леса была ей куда ближе того безумия. Она целые часы могла проводить в безмолвном созерцании, этой наполненной древними стволами темно-серой глубины; но временами ей становилась жутко — она чувствовала, что рядом присутствует некто для нее незримый, что за ней внимательно наблюдает нечто; и что она, несмотря на то, что провела в этом лесу вот уже более двадцати лет, ничего-то про него не знает — и что лес этот, если только захочет, может сделать с ней все, что угодно.
Что же касается центральной части леса, где был этот вековечный ледяной мрак, то ни она, ни кто либо из них, не когда в этой черноте не останавливался, ибо все уж знали, что чернота эта живая, что она, когда только захочет может поглотить их.
Вероника остановилась, прислушалась. Обычная, мертвенная тишина: но как же жутко — кажется, что, стоит только руку в эту темень протянуть и вот дотронешься до чего-то, чего и вообразить себе нельзя, что тут же поглотит ее. Она поскорее пошла вперед, и через несколько минут поняла, что идет совсем не туда, куда следовало бы идти. Она хорошо помнила какие повороты делала тропинка — а тут повороты были совсем иные… Она решила дойти то следующего зернышка, а там уж и остановиться, оглядеться. Но до зернышка она не дошла: что-то подвернулось ей под ногу (это должен был бы быть корень, однако она почувствовала, как дернулась эта холодная, твердая плоть) — на ногах она не удержалась, упала, покатилась под откос, попыталась ухватиться за что-нибудь; однако — вокруг была только ледовая поверхность.
Затем, несколько секунд она падала, и сильно ударившись о твердое дно, обожгла себе лицо леденящей водою. Тут же вскочила, огляделась. Место было жуткое — настолько жуткое, что она едва сдержала рвущийся из груди вопль. В воздухе плыло кровавое марево; и в этом свете видны были почти отвесно уходящие вверх стены, от одной стены до другой было не менее пяти метров, однако — вверху они расходились. Стены представляли собой черные древесные мускулы, которые заметно надувались; среди этих мускул проступали жуткие, выпученные черно-красные, медленно двигающиеся глаза; помимо того были и черные провалы в которых клокотало что-то, и извергалась зловонная дымка. Но главная пасть, распахнутая в беспрерывном вопле, распахивалась шагах в десяти перед Вероникой. В эту пасть устремлялся черный поток, который достигал девушке до колен, и жег холодом. Эта главная пасть, то плавно двигалась, то, вдруг, резким рывком, почти полностью защелкивалась. Вокруг пасти шевелились, точно скопище змей, ветви-отростки. Вот пасть распахнулась метров на десять, и над ней вылупились два громадных красных глазищи.
Несмотря на ужас свой, Вероника понимала, что никуда ей не убежать, и раз уж это чудище завлекло ее, впервые за эти годы, то, должно быть хочет сообщить.
Вот воздух застонал холодным, гудящим воем:
— Кто ты?..
— Я Вероника! — выкрикнула девушка; перепрыгивая с ноги на ногу, так как стоять дальше в ледяной воде становилось совсем не выносимым.
Однако, чудище словно и не слышало ее ответа — оно продолжало выть:
— Кто ты, забредшая в этот лес? Кто все вы забредшие в дом того, Кто Вернется? Зачем вы бегаете и суетитесь, тогда как ничего не изменишь?.. Быть может, хочешь знать, зачем я завлек тебя, зачем унизился до человеческой речи? Сейчас узнаешь.
И вот отростки распрямились, вытянулись до Виктории; обжигая ее холодом, обтянулись вокруг рук и ног, и, даже вокруг шеи и лба. Девушка, понимая, что сопротивление не имеет смысла, и не противилась — однако, было все-таки жутко, и она не могла унять дрожь.
Вероника вскрикнула-таки, когда все эти, обвившие ее отростки, поволокли ее в пасть. Прошло лишь краткое мгновенье, и вот она уже находится в подрагивающей, живой пещере, из холодных стен которой исходил кровавый дым, окутывал ее… проникал в легкие; голова кружилась, тело слабела; и чувствовала она, будто раскрывается под ней какая-та плоть и погружает ее все глубже-глубже…
Вдруг, увидела она, что стоит между двух близких водопадов, воздух свежий, сверху, вместе с водою, падает и солнечный свет; но руки ее прикованы к чему то, сокрытому за водопадами — вдалеке она видит чудесный солнечный Город. Но вот небо темнее и отвратительная крылатая тварь, пыша пламень опускается перед ней, протягивает когти — та Вероника почему-то рада чудищу: она смеется ему… Но вот картина меркнет; и видит она объятый пламенем лес; она бежит падает; все нарастает рев пламени; неожиданно, в нескольких метрах пред нею падает объятый пламенем ствол. От налетевшей волны искр, она не удерживается на ногах, начинает падать; но тут ее подхватывают чьи-то сильные руки, несут куда-то. Она открывает глаза видит чье-то, изувеченное шрамами лицо, нежно шепчет ему что-то; но вот раздался свист, тот несущий ее дернулся, и изо рта его устремилась струйка крови — она увидела, что из груди его, прямо рядом с нею, торчит стрела. Он стал падать — победно взревело пламя… Следующая картина: вокруг валит снег, свистит пронзительно ветер; и вокруг все наполнено рубящими друг друга телами. Этих тел великое множество, и чувствует Вероника, что огромное пространство заполнено такими же, сцепившимися телами. Со всех сторон слышаться удары, вопли, стоны — все это несется беспрерывной волною; все это закручивалось столь же стремительно, как и крупные, острые снежинки. Сильно пахло кровью; а еще давила боль — боль была повсюду… И вот уже лето: Вероника поняла это по теплому воздуху, в котором чувствовались запахи трав; однако пахло и еще чем-то — очень неприятный, хоть и незнакомый ей запах. Она не могла пошевелиться, но чувствовала, что все тело ее разбито, все покрыто кровью. Над головой плыли клубы черного дыма… Все плотнее, плотнее…
