Дмитрий Щербинин - Буря
И такая была непоколебимая, могучая уверенность в этих слитых воедино голосах, что каждый бы кто слышал, был бы уверен, что никакая сила во всем мироздании не устояла против рвущейся из них любви. Эти слова грохотали между стен; неукротимым, страстным потоком вздымались все вверх и вверх — в эту мглу. И щупальца отпрянули куда-то еще когда только братья встали кольцом — теперь же, при этих рвущихся строках, тьма стала подниматься — вдруг, с пронзительным стоном вжалась в стены, и высоко-высоко над своими головами увидели они лазурный лоскут неба.
Тогда же ворвался в эту порядком истрескавшуюся залу Маэглин, пал на колени перед Аргонией. Нет — она не замечала его, но все внимание отдавала Альфонсо…
* * *В тот, давно минувший день было еще много чувств, слов, света, и слез печали по Веронике — только вражды больше не было. Более того, все испытывали такое отвращение к насилию, что, когда эльфы и нуменорцы вспомнили, что поблизости орочье царство, почти уже сломленное, и на которое лишь раз еще надо было наступить, чтобы в порошок растереть — никто из них даже и думать об этом не мог, и дело не в том, что почти все клинки были потеряны…
Три дня в Самруле были праздники — на окрестных полях все расцвело, как в мае… Да много, много чего там было… На третий день расходились. И все герои моей повести очень за эти дни сдружившиеся, направились в Эрегион — там шли и «мохнатые» и Цродграбы — они почти ничего не говорили, но только пели торжественные, восторженные песни — они уже не сомневались, что попали в рай…
Я устал — восходит новый день — голова клонится к столу. Дай то мне небо иль тьма записать последнюю и самую трагичную часть этой истории, дай то моему немощному телу пробудится еще хоть раз.
И последнее, чем завершу вторую часть будет вот, что:
Робин, был особенно печален в эти дни, и еще множество сонетов породил у подножия холма — он шел в Эрегион, и часто оглядывался, видел эту украшенную цветами, сияющую весенним солнцем вершину. Он знал, что будет часто-часто возвращаться сюда, и будет еще много тоски и боли, и воспоминаний о Ней, Единственной; он чувствовал и долгий мрак впереди, но ничто не страшило его — он плакал, вновь и вновь вспоминал те краткие мгновенья, когда довелось им быть рядом с Ней и шептал:
— Смерть тебя забрала, ну и что же,
Все равно — ты ведь в сердце моем,
Об утерянном думать негоже,
Все равно, все равно мы вдвоем.
Я любил тебя, милый мой ангел,
И вдали, только зная — ты есть,
Строк и чувств, и любви моей факел,
Эти годы ведь смог я пронесть.
Да тогда и теперь мы в разлуке,
Ну и что же, и что же с того?
Говорю подступающей муке:
Она в сердце мира всего.
Пусть тогда нас стена разлучала:
Камень темный, холодный гранит,
Пусть теперь тебя вечность забрала —
Встреча новая нас возродит.
И зачем же тут громкие клятвы:
Верность вечная и прочее — вздор!
Все мы стебли у смертии жатвы,
С самых первых, далеких уж пор.
В каждом жизни мгновенье я помню,
В каждом дне, в каждом веке с тобой,
Образ милый дыханием обнял,
МЫ ЧРЕЗ ВЕЧНОСТЬ ПРОЙДЕМ ЗА ЗВЕЗДОЙ!
