Дмитрий Щербинин - Буря
— Все, что только можно вообразить хорошего — уже есть в нас! Прекрасная человеческая душа, уже с самого мгновенья рожденья!.. Но скажи, скажи государь — почему, по твоему, этот юноша — одноглазый, с изуродованным лицом — и ты видел его, государь! — почему он нашел в себе силы бороться, и в каждое мгновенье жизни следовать своей мечте — так свято верить, что мечта это когда-нибудь непременно осуществится — почему он, измученный, избитый, голодный не боялся ничего, и почему ты, отважный, казалось бы, воин, боишься хоть раз сделать что-то необычайное, исходящего не от предрассудков, но от сердца?! Что из того, что посчитают тебя сумасшедшим, зато правда на твоей стороне! Через много тысяч лет ни о тебе, ни об королевстве твоем не вспомнят, а, если бы даже и вспомнили, то вспомнили бы обо всем как о сущем безумии, и лишь твой поступок, которого ты так боишься…
— Да, да, да! — нетерпеливо перебил его Троун. — Знал бы, как хочется мне последовать этому совету! Но нет — я, все-таки, отдаю отчет, что — это будут пустые слова!.. И, все-таки, теперь с еще большей силой понимаю, что не смогу без тебя обойтись! Учи меня!..
* * *Исчезновение Вероники было воспринято всеми, как величайшая трагедия. Только она была среди всех этих утомленных, замерзающих, умирающих от голода, и вот налетело некое темное облако, подхватило ее, да и унесло, столь стремительно, что никто и опомнится не успел. Ее уже не было, а они все стояли, пораженные, все ожидали, что она вернется — потом поднялся плач — это был страшный заунывный плач, это были такие чувства, которых могло и не выдержать, разорваться сердцем — у многих ослабленных оно и не выдерживало, и они умирали в великой скорби, заливаясь слезами. Многие чувствовали, что этой новой боли их тела не выдержат, и, все же, понимая, что — это приведет к смерти, не могли остановится.
Нашелся кто-то надрывисто вопящий:
— Мы должны следовать бежать в погоню! Неужто кто-то мрака мог испугаться?! Пусть там ничего не видно — наша жизнь итак стали бессмысленной с ее потерей. Вы представьте только: ежели мы достигнем блаженной земли, неужто будем там счастливы без нее?! Такой же безысходный мрак будет и там, без нее, без богини нашей!
Эти вопли воодушевили Цродграбов так как и они чувствовали тоже самое. Даже и те, которые до этого, подобные высушенным мумиям лежали почти без движенья на полу, теперь пытались подняться — и они стонали, и они кричали — настолько мучительна была для них эта потеря. Да — среди них был Барахир, но и его, прежнего своего бога, они принимали теперь только как приближенного Вероники, в которой видели они высший свет. И вот они стали требовать, чтобы он вел их в погоню. Для Барахира утрата Вероники так же была тяжелым ударом, но он, все-таки, находил в себе силы сопротивляться этой безрассудной жажде — бросится в погоню:
— Мы даже не знаем, куда он унес ее. Быть может — в воздух, и это, даже, скорее всего. Неужели не понимаете, что, в этом мраке многие и многие падут в ущелье…
— Нас не страшит смерть!.. Да мы итак уже мертвы без нее! — перебили его многие и многие голоса.
— Но я говорю — скорее всего, мы вовсе не найдем ее…
— Значит — все погибнем!.. Без нее нам все равно не жизнь! Веди же нас!..
Барахир вновь стал возражать, и сам стоял бледный — едва на ногах держался. Но тут вмешался Дитье — ведь этот юноша тоже был влюблен в Веронику, и никогда еще не сознавался в этом только из-за скромности своей. Теперь он поддержал Цродграбов:
— Да — нам действительно нельзя не терять больше ни мгновенья. Сейчас же отправляемся в погоню…
Теперь уж никак сомнений не было — и Цродграбы закричали, забурлили, не слушая предостережений Барахира, который, впрочем, и не кричал долго, так как видел тщетность всяких возражений.
Теперь скажем про Сикуса. Этот несчастный, вечно зажатый страдалец-влюбленный, с такой страстью выкрикнувший в последний раз: «Люблю!» — все эти дни проведший в забытье, заледеневший словно мумия — теперь он почувствовал, что Вероники нет рядом, и то подобное смерти, спокойное состояние оставило его, и вновь пришли мученья, и даже еще большие, нежели прежде. Он неожиданно открыл темные глаза, да тут и закричал, в невыразимом мучительном страданье — его иссушенное тело затрещало от напряженья, казалось — в любое мгновенье должно было пойти широкими трещинами, да и разорваться.
— Темно! Так темно здесь! — вопил он мучительным голосом. — Где ж ты?! Люблю!!! Люблю!!!
От этих безумных воплей задрожали пещерные своды, и в какое-то мгновенье всем показалось, что рухнут на них; от этих же воплей очнулся и горбатый — до этого он храпел у кровати Ринэма, но теперь, дико озираясь, вскочил — тоже стал выкрикивать имя Вероники, а затем — схватил какую-то железную подставку, и, тяжело дыша, встал с нею у стены — с вызовом смотрел на окружавших его, словно бы только и ждал, что они бросятся на него. Но на горбатого никто не обращал внимания — Цродграбы, вывались в колдовскую темноту, и пещера стремительно освобождалась. Конечно, несмотря на жажду вновь обрести Веронику, далеко не все могли идти самостоятельно, и таких несли на руках: несли и Сикуса и Вэлломира, несли и многих Цродграбов, настолько ослабших, что не понятно было — живы они, или же уже умерли.
До того как Рэнис унес в блаженную страну Веронику, можно было насчитать еще более ста тысяч Цродграбов; а через несколько часов, перед рассветом, когда первые, измученные, промерзшие, стали выходить из ущелья в долину — осталось не более тридцати тысяч. Тела иных поглотили ущелья. В беспросветном мраке никто не видел этих падений, и только приглушенные, быстро обрывающиеся вопли вселяли ужас. Они шли взявшись за руки, и поскользнувшиеся увлекали за собой многих…
Возможно, и тридцать тысяч не достигли бы равнины — так как ни одного мостика через ущелье не осталось. Однако — Барахир и Дитье, которые шли впереди, почувствовали под ногами оперенье, и потом уж догадались, что — это ворон, все время бывший поблизости, наблюдавший в тяжкой тоске через мрак, перекинулся от одной стены ущелья к другой — вслед за ними, по спине ворона прошли и тысячи Цродграбов…
Впрочем, эти полные смерти часы, ничем не запомнились — ведь в них не было образов, был только холод, да страх, да еще густая обволакивающая их чернота.
Природные каменные стены расступились, и они увидели Самрул, из которого вылетали отсветы факелов — он подобен был зловещему оку повисшему в бесконечном мраке.
Это зловещее око было единственным образом, которое они видели; и всем им передалось такое чувствие, что — это око и есть причина всех их бед, и вот они, не выпуская рук, но, сумевши выстроится в широкую сеть, не в силах уже остановится, не слушая редкие разумные советы устремились, утопая в снегах, навстречу этому сиянию — после пережитого многочасового ужаса, их уже ничто не могло остановить, вот только усталость смертная была…
* * *А несколькими часами раньше, в ту же долину, вышло и племя «мохнатых», несшее на своих плечах троих «богов»: Даэна, Дьема и Тарса. Самого главного из богов — Тарса, они несли впереди, и им казалось, что он указывает им дорогу, и шепчет заклятья от злых духов, хотя он только ругался, и время от времени, когда на него находили приступы ярости, тщетно пытался вырваться из лап.
Еще издали увидели они Самрул, а, так как ничего подобного раньше и не представляли, то пришли в благоговейный ужас, и попадали на колени — долго вопили что-то невразумительное, а затем, все-таки, пришли к решению, что — это город счастья, на котором лежит проклятье злого бога. И они долго вопили какую-то неразумную, торжественную речь, в которой молили своих «богов» избавить их от того, злого заклятья, провести в «чудесный город». Даэн и Дьем слишком устали — им нужен был солнечный свет, их измучила долгая зима; судорожные же рывки Тарса, они восприняли, как желание отдохнуть немного, и потому разбили среди долины лагерь. В снегу они вырыли ямы, раскопали достаточно дров, так как чувствовали, где под снегом кроется какой-нибудь куст, или же деревце — скоро, с помощью кремния, развели небольшие костерки, и повернув свои мохнатые морды, со страшно выпученными белесыми глазищами, к своим богам, принялись заунывно, на разные голоса молить: «Арро!.. Арр-рро!.. Арр-рро!!!»
— Да я бы и сам, хоть какого Арро сейчас покушал! — блекло улыбнулся истощенный Даэн.
Однако, такой ответ совсем не удовлетворил «мохнатых» — они то помнили, сколь много «Арро» было нанесено холодной водой, и, конечно же, по милости богов. Старуха-ведьма, столь страшная, что на нее без дрожи и смотреть было нельзя — она принялась уверять своих соплеменников, что, для того, чтобы задобрить «богов», им надо принести жертву — и вот выбрали одного, который был несказанно рад такой судьбе, и раньше, чем «боги» успели понять, что происходит, и остановить — ему переломили шею; а хлынувшую кровь стали собирать в ладони, и, как величайшее сокровище, подносить Им.
