Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Между тем — этот день близился к своему завершению, и постепенно таинственный полумрак в коридоре сгущался. Уже некоторое время никто не проходил и не пробегал возле Маэглина — все кто были во дворце уже собрались в пиршественном зале, и оттуда, издалека долетал торжественный гул голосов. Но и эти голоса смолкли, когда в зале появился Эрмел. Прошло еще какое-то время, и вот коридор стал преображаться.
Когда Эрмел повел своей белой рукою, его колдовство охватило не только залу, но и весь дворец. Корни и ветви тех адских деревьев проходили через стены, через потолок и пол; все вздыбливалось, темнело, и тут же начинало испускать жуткий, мертвенный свет. Если и стройный, гармоничный эльфийский дворец внушал Маэглину страх и напряжение, то трудно даже представить, какой ужас на него нашел, когда случились эти изменения; когда все это стало напоминать древнюю обитель могучего и безумного колдуна. И Маэглин больше не помнил себя, не мог больше сдерживаться, оставаться на одном месте — с диким воплем, часто спотыкаясь о корни, побежал он куда-то. Вот перед ним раскрылась широкая лестница, которая вся покрыта была медленно перетекающими одну в другую жилами, а низа этой лестницы не было видно, так как там клубилась и медленно наступала наполненная призраками тьма.
Маэглин, словно бы отталкивая этих призраков, быстро вытянул к ним ладони, и прокричал грубым, с натугой вытянутым голосом:
— Нет, нет — вы оставьте меня! Оставьте!! Оставьте!!!.. Вы мне счастье подарите! Ну — чего вам стоит подарить мне счастье?!.. Сделайте меня счастливым!!!
Эти медленно надвигающиеся призраки не обратили на его вопли никакого внимания, так как эти вопли и для живых ничего не значили, ну а уж для них, уже некое неисчислимо долгое время проведших в иных мирах — и подавно; и радость и горесть, и ум и безумие, были им одинаково чужды. Их полнили грезы неясные для живущих — и жизнь, и смерть ничего уже для них не значили…
Ну а Маэглин, вообразил, что, ежели он все-время будет бежать по лестницам вверх, то спасется от этих призраков, и найдет дорогу к свету. И вот он бросился в поиске такой лестницы, и вскоре нашел ее. Бежать, однако, оказалось очень трудно: среди всех этих наростов ступени едва заметно выгибались, ну а ноги постоянно соскальзывали среди выгибающих, подрагивающих наростов. Все-таки, ему удалось взобраться на несколько уровней вверх, и там он остановился хоть немного отдышаться, у некогда изящной колонны, которая походила теперь на сцепление распахнутых в вопле, едва ли не рвущихся глоток. Вот стремительно пронеслось, едва задело его раскрасневшееся лицо зеленоватое, наделенное некой жизнью облачко. Маэглин закашлялся от сильного прелого запаха, а потом пол сильно тряхнуло, и он не удержался на ногах, покатился куда-то; ударился головой — в глазах потемнело… Это не было полное забытье — и хотя он не мог пошевелится, он мог вспоминать, и вот ужасался теперь тому, что пытался вырваться из этого места, оставляя в нем Аргонию. Он проклинал себя за трусость; вспоминал как до этого боялся и в толпу эльфов и Цродграбов бросится за нею, и вот вновь надломив себя, решился искать Ее. Он готов был на все, даже и на встречу, и на разговор с кем-либо.
Вот он медленно, с большим трудом поднялся, сделал несколько неверных шагов, а затем уж побежал из всех сил, да при этом еще за выпирающие, подрагивающие стены хватался. И при этом он был уверен, что раз уж решился Ее найти, так непременно, при каждом шаге, к ней приближался. Но вот он услышал слабый, едва слышный плач, тоненький, нежный зовущий голосок — и он уже и не сомневался, что — это Аргония его зовет.
Там, где раньше была дверь, теперь было подобие закрытой пасти, и вот именно из-за этой пасти, и доносились крики. Маэглин собрался, выставил перед собой руки, и прыгнул на эту пасть, она обдала его жарким дыханьем, и стремительно раздалась в стороны. За нею обнажилась довольно обширный покой, некогда сиявший солнечным светом, но теперь окна были забиты густым шевелящимся мхом, а вместо стен подрагивала густая, наполненная кровавыми пузырями масса, под потолком лихорадочно металась и тихо стонала некая тень, а черный пористый пол местами рассекался широкими трещинами, из которых тихо выдвигался густой пар, и доносился отдаленный, тревожный гул.
Когда Маэглин только ворвался и покатился по полу, испуганный, зовущий голосок, перерос в пронзительный вопль, но, когда он встал на ноги, и неверным голосом позвал Аргонию, вопль этот оборвался, и некая маленькая фигурка метнулась к нему, что-то уткнулось ему в живот, жаром его обдало. Только он взглянул вниз, и обнаружил, что — это маленькая девочка, с густым, златистыми волосами стоит, обхвативши его, рыдает, молит на дивно мелодичном языке, словно песню поет. И он с громким стоном, повалился перед ней на колени, за плечи обнял, стал в личико вглядываться… Это была одна из эльфийских девочек, она отличалась необычайной застенчивостью, любила уединение, а потому попросила матушку, чтобы она не брала ее на пир — что же: матушке было не привыкать, и она согласилась. Она сидела, играла со своей любимой куклой, у которой были такие же золотистые волосы, как и у нее. И вот все преобразилось, и кукла обратилась, в нечто искореженное, прошитое железными трубками, раскрыла ослепительно желтые глаза, и издала жуткий, запредельный вопль, тогда девочка отбросила куклу в одну из покрывших пол трещин, да так и сидела, не смея пошевелится, и все звала на помощь. Когда ворвался Маэглин, ей показалось, что — это чудище, и она, от страха, сама едва не бросилась в трещину. Но вот она уже разобралась что к чему, и вглядываясь в его некрасивое, плоское лицо, молила, чтобы он взял ее «к маме». И, хотя Маэглин не понимал большинства слов, он одно понимал точно — это то, что он, наконец, нашел свою дочку. Он не мог размышлять логично, и ему все равно было, что настоящая Аргония давно уже выросла, что со дня их первой встречи прошло уже сорок лет — он видел пред собою девочку с золотыми волосами, которую искал все это время, и этого было достаточно. Он робко улыбнулся, и улыбка эта, впервые за долгое время на его мрачном лице проступившая, была очень привлекательна. И вот девочка, глядя только на него, тоже улыбнулась — так как очень уж ей хотелось верить, что все будет хорошо.
— Я не достоин говорить своим грубым языком с тобою… — с трудом подбирая слова, прогудел Маэглин. — …Но, все-таки, я должен… я спою тебе одну очень хорошую песнь. Я помню ее с самого своего младенчества, ее мне матушка напевала… Знаешь ли, у меня был очень сердитый батюшка, и матушка боялась его — она мне пела эту песню шепотом. Вот так склонится в темном уголке, и на самое ухо шепчет… А какой у нее голос был…
Тут на глаза Маэглина выступили слезы, но он даже и не заметил их, и на ухо ей прошептал следующие строки:
— Над землей, мой любимый,
Песнь поют журавли,
Белый снег лебединый,
Шепчет: «Сны подошли…»
Над домами родными,
Поднялась уж Луна,
И с мечтами святыми,
Как всегда там одна.
Ты засни, мой родимый,
Пусть приснится тебе,
Город солнцем любимый,
Дева в нежном огне.
Пусть ты долгие годы,
Будешь в саване спать,
Рока злого невзгоды,
Милый, будешь не знать…
И пропев эти строки, которые он и не вспоминал прежде, но которые действительно пела ему в детстве мать, Маэглин и не замечал, какой в этой колыбельной был заложен мрачный смысл. Не понимал он того, что забитая его матушка напевала эти строки, уже предчувствуя, что только на беду уродила своего сына, что только боль его и предстоит познать в жизни (что и доказывается всем моим повествованием) — однако, Маэглин даже не понимал смысла этих строк — он помнил только сильное, пронзительное чувство, которое закладывала в эти строки мать, вспоминал те слезы, которые лила она при этом, вот и сам плакал, но от умиления, от уверенности, что теперь то он нашел свое счастье, и вот начнется Новая Жизнь.
Девочка тоже плакала, она обняла его за плечи, прижалась к красной, с выпирающей жесткой бородой щеке, что-то залепетала на эльфийском языке (но по правде, так мило могут лепетать все дети, в не зависимости от того, эльфы они или же люди).
Да — Маэглин так расчувствовался, что еще некоторое время никак не мог совладать с собою, и все глотал слезы. Все это время над их головами лихорадочно металась, слабо истомлено завывала бесприютная тень, но вот, когда девочка вновь залепетала какие-то нежные, молящие слова; тень эта стремительно метнулась, обрушилась на них — оказалось, в ней еще была какая-то сила, она, замерзшая, страстно жаждала согреться от их чувств; но только повалила их, обнявшихся, на пол. Маэглин, от ужаса, что эта тень вновь может отнять у него это, такое долгожданное счастье, из всех сил бросился к выходу, но и тень не отставала — она обволакивала их тонкой, леденящей дымкой, и слышался в этой дымке отчаянный голос, и хотя слов было не понять, чувство Маэглину было знакомо — это было чувство отчаянья, не проходящего, мучительного одиночества. Эта тень, неведомо откуда взявшаяся, неведомо сколько блуждавшая во мраке, теперь из всех сил цеплялась за них, за живых. Каждый шаг давался с трудом, почти ничего не было видно. И Маэглин, испытывая уже не страх, но только жалость, прокричал этой тени:
