Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Все эти железные «блюда», а на самом деле перекрученные, темных тонов малые и большие трубы, шипастые железки, покрытые изогнутыми выступами пластины — все это крепилось один к другому, составляло одно целое, и, вскоре, разрослось так, что занимало почти все расстояние от стены до стены — сцена топорщилась, выгибалась трубками, а в верхней части поднимались целые заросли из железных ответвлений, которые заметно подрагивали, испускали из своих глубин слабые, но ядовитые дымки; вообще все это нежданно выросшее сооружение слабо подрагивало, испускало урчание, которое смешивалось с тревожной музыкой, дополняло ее, и от этого все окружающее еще больше напоминало странный, болезненный сон. Вот, с тяжелым, глухим скрипом, стали в одном месте расползаться трубы, оттуда повалили клубы густого, сияющего белесым светом пара. Такой же свет окружал и Эрмела, и одного этого было уже достаточно, чтобы все смотрели на этот пар с благоговением, ожидая, что, наконец то, это высшее существо укажет им дорогу, как прийти к счастью. И вот из клубов пара выступил… Эрмел. Точно такой же Эрмел, возвышался, подобный светоносной колонне во главе стола, однако, все они уже смирились со всякими чудесами, что и не изумлялись этому — но все свое внимание уделяли этой, выступившей в переплетенье труб фигуре. И тот Эрмел, призывая к тишине, поднял руку. Все и так молчали, до боли, до звона в голове прислушивались, боясь упустить хоть одно его спокойное слово. Когда рука его поднялась, прекратилось всякое движенье: не выходили больше «колонны»; не клубились духи в темном облаке над головами, не дрожали причудливо переплетенные ветви. Зато чуждая музыка проступила отчетливо; и как же жутко было слышать эти порожденные не эльфийским, не людским, но каким-то запредельным разумом звуки! С какой же силой, от звуков этих, дрожь пробивала; и как же хотелось вырваться из этого мрачного да к светлому, к тому, что ожидали они изначально!.. В то же время, было и оцепененье, и понятие собственного бессилия. Вот потому они с такой надеждой взирали на Эрмела, потому как откровения ждали, что же он им скажет; и готовы были на все, на все, лишь бы обрести это обещанное им счастье…
И вот в этой напряженной тишине полились слова высившегося на сцене:
— Прав был Робин, который сказал, что изменения должны начаться не когда-то, неведомо когда, но прямо сегодня. Только вот Робин не знает, каким путем этого можно достигнуть. О — это большой, и тяжелый путь; но скажите — разве же вас могут поколебать какие-либо трудности?.. Скажите, готовы ли вы к тому, что я вас сейчас предложу?..
Никто не смел и звука проронить, никто не смел хотя бы немного пошевелиться — все как повернулись к сцене, так не смели хотя бы пошевелится. И этот Эрмел еще раз попросил, чтобы они сказали — готовы ли они на все, и только тогда, торжественным, тысячегласым хором грянуло, и тут же замолкло: «Да». Ничто не изменилось в сияющем лике старца, ведь он, конечно, знал, что именно таким будет ответ. Тогда он промолвил:
— Вы поступаете мудро. Но вы должны знать, что впереди всех вас ждет тяжелая, мучительная дорога. Много испытаний, много трудностей; у вас будут вожди — это девять братьев, потому что я уже слишком стар, в них же кипит, рвется пламень — так долго сдерживаемый пламень. Я буду учить их, я буду наставлять их в первое время… Но это все еще впереди, а сегодня… Посмотрите-ка на себе, какие вы несовершенные создания. Да, у вас прекрасная оболочка, она может быть гармонична связана с окружающей природой, но… Какая же она хрупкая, какая слабая по сути своей. Пусть эльфы живут веками, а жизнь Цродграбов, что падение осеннего листа, в порыве ветра — не в том дело, мне даже страшно смотреть на вас, ведь каждый из вас уникален, каждый несет в сердце своем целый мир, каждый есть величайшее сокровище в мироздание — и как же хрупка, о, как же хрупка оболочка каждого!
Тут в первые в голосе его прозвучало сильное, искреннее чувство — жалость к ним. И тут многие почувствовали жжение в глазах, почувствовали, как горячие, частые слезы по их щекам покатились. Они больше ничего не говорили, но слушали, слушали, что же еще такого мудрого скажет им старец. А тот говорил:
— Итак, прежде всего, надо изменить вашу оболочку. Пусть она не будет такой привлекательной, как прежде, но внутреннее то все останется, и этому внутреннему не будет грозить всякое зло. Для начала мне нужны двое из вас, и, так как я вижу, что каждый готов сейчас подойти, то я сам изберу…
И тут рука его стала вытягиваться — она, десятиметровой жердью вытянулась до окончания стола, где за диковинными яствами сидели рядом: эльф и прекрасная эльфийка, возлюбленная его. И перст этот прикоснулся к их плечам, ласковый голос пропел:
— Взойдите же, вы избранные…
И вот эти двое, провожаемые завистливыми взглядами окружающих, сделали легкое движенье, взвились в воздух, и неуловимым, легким движеньем перенеслись на сцену рядом со старцем. Тот смотрел на них с нежной улыбкой, и приговаривал:
— Конечно, я не могу вас не предупредить: сейчас вы прелестны, сейчас вы, как и все эльфы, словно лебеди белокрылые, как стекло хрупкие. Но новая личина отнимет у вас красоту, вам будет очень больно — согласны ли вы на это?..
Ни на мгновенье, даже и маленькая доля сомнения не пробралась в сердца этих двоих. Да — они хорошо понимали, что придется расстаться со своей красотой, что будет очень больно, но… Как же они могли сомневаться, когда это высшее, мудрое существо избрало их для такой благой цели. А тут еще смутно вспомнились прозвучавшие вначале слова Робина о грядущем прекрасном мире, о бесконечном царствии любви — и вот ради того грядущего, они готовы были на любые жертвы. И, конечно, гордились, что именно им довелось стать первыми — было в них восторженное волнение, и они, не в силах хотя бы слово вымолвить, просто кивнули Эрмелу — при этом с восторженной любовью глядели в его сияющие очи. Эрмел так же ничего не говорил, не делал никаких жестов, попросту отступил в тень.
Теперь главными действующими лицами на сцене были эти двое. Они, со страхом, но и с восторгом, конечно, ожидая что же будет, взялись за руки, и повернулись лицом к залу, навстречу тысячам устремленных на них, напряженных взглядов. Вот по бокам от них, да и спереди да и сзади, зашевелились железные, малые и большие трубы, вдруг, словно змеи, нападающие на добычу, рванулись к их телам, и с ужасающий достоверностью показали, насколько же действительно они хрупкие. Они врывались в плоть, и слышен был треск костей, и все их линии выгибались от пронзающих их тело железных стержней. И даже крика не вырвалось из них, потому что трубы вошли им и в рот, а несколько тоненьких трубочек пронзили горло. Глаза вылезли из орбит; порвались, залили их бордовым лопнувшие сосудики, но и эти глаза были пронзены трубочками, и тут же из глубин своих заполнились ярко синим цветом, с ослепительными, желтыми зрачками. Какая-то пластина прошлась по их черепам, раздался треск, и черепа оказались совершенно лысыми, уродливо раздутым раза в два, имеющими болезненно красный, покрытый синеватыми, пульсирующими прожилками цвет. Эти черепа покрывали многочисленные крупные поры, из которых с дымом, медленно вытекали слизистые капли. Вот на них надвинулась еще какая-то массивная конструкция, прицепилась к спинами; оттуда раздался оглушительный треск, будто сухие тряпки стремительно разрывались, и вот уже, сплавленные с их позвоночниками, и с многочисленными, пронзающими тело железками, еще исходя жаром, поднимались там железные крылья. Но и это еще было не все: выдвинулась еще одна железная конструкция, обволокла их руки проволокой — сотнями витков оплела, так что и рук не стало видно, вдруг все там сжалось, вспыхнуло ослепительным светом раскаленного металла, взвились клубы дыма, а когда рассеялись, оказалось, что эти двое сращены теперь были в единый организм плечо переходило в плечо, рядом две головы, а из широкой спины вырывалось два крыла по бокам, и одно большое, наподобие острого хребта, которое срослось из двух — возвышалось посредине. Те трубочки, которые пронзали их глотки, вдруг резко дернулись друг к другу, и глотки, испуская черную жидкость, вытянулись, перетянулись, двумя, болезненно пульсирующими шарами вжались друг в друга. И вот эти глотки сжала, смешала, блеснувшая жаром железная сфера и…
Я не знаю, сколько продолжалась вся эта жуть. Писчий Эрегиона, с заметным волнением, с дрожью душевной указывает, что время потеряло для всех свою течность, и никто из присутствующих ни коем образом не смел вмешаться в происходящее — более того: каждый с какой-то покорной обреченностью ожидал, что и над ним будет совершено такое действо. Зато та жуть, которая, исходя жаром, осталась стоять на сцене, уже ничего не ожидала — вот четыре ослепительных желтых зрачка вспыхнули еще ярче, и четыре глотки, с синими губами одновременно, и необычайно широко распахнулись, их притянутые друг к другу шеи с одним горлом, издали один хриплый вопль, от которого вздрогнули стены, и который не имел ничего общего не только с эльфийскими голосами, но и вообще с чьими бы то ни было — даже ругань орков, даже крики драконов, не имели ничего общего с этим запредельным, из небытия прорвавшимся воплем. И вот это создание взмахнуло своими железными крыльями, и они, словно клинки, со свистом рассекли воздух. При этом тела вздыбились, в некоторых местах вырвались железные грани, вытекла густая черная жижа — последовал еще один запредельный вопль; затем — судорожный взмах крыльями, и вот создание это темной стремительной тенью пронеслось над их головами — при этом все видели, как вырываются из него густые, крупные капли крови, все видели также, как при каждом стремительном, судорожном взмахе крыльев дыбилась плоть; как перекатывались в ее глубинах железные конструкции. Видно, каждое мгновенье существования причиняло нестерпимую боль этому летуну, и вот оно издало новый ужасающий вопль, и где-то в середине буквы «О», стремительной тенью метнулось вверх, в застывшую над их головами, кажущуюся непроницаемой черноту — и эта чернота тут же и без следа поглотила страдающее чудище, тут же задвигалась, заклубилась; потянулась вдруг какими-то перекручивающимися отростками, дыхнуло холодом, и вместе с этим холодом метнула обратно и железнокрылое чудище. Оно неуловимым росчерком, но все заходясь в своем болезненном вопле, с оглушительным металлическим треском врезалась в пол, и все в центре буквы «О» — все взирали на происходящее с ужасом, но по прежнему не шевелились. Так даже и не шелохнулся один эльф возле которого в стол врезалась, застряла в его корневой плоти окровавленная железка, с куском плоти. Теперь в центре буквы «О», дергалась, болезненно вопила унизанная железками груда мяса. Но вот железки задвигались, стали сдвигаться между собой и собирать разлетевшиеся в разные стороны куски плоти — все это заходилось в беспрерывном вопле, исходило черной, кипящей жижей. И даже те куски, которые отлетели к столу — все было возвращено, и слеплено железными механизмами в фигуру, еще более отвратительную нежели прежде, так как видно было, что она слеплена из разных кусков, вся перештопанная чудовищными, глубокими швами.
