Надежда Чернецкая - Я, Шерлок Холмс, и мой грандиозный провал
— Во-вторых, — продолжил я, — мне кажется, что вы чрезмерно пытаетесь доказать свою точку зрения на обсуждаемый предмет.
— Чрезмерно? Как такое может быть?
— Ну, я хочу сказать, что вы слишком стараетесь убедить даже ваших явных оппонентов. Убедить всех все равно не удастся, поэтому вам, возможно, стоит сбавить напор и более спокойно приводить свои доказательства.
— Что еще? — улыбнулась она.
— А вы не хотите на это ответить?
Она пожала плечами в знак смирения:
— Я всегда стараюсь перетянуть на свою сторону как можно большее количество ученых и простых читателей, и такой, как вы выразились, напор — естественное следствие этого стремления.
— Ну и в-третьих, — подытожил я, — я бы отметил общий эмоциональный тон статьи.
— По-вашему, статья слишком эмоциональна? — удивилась мисс Лайджест.
— Да. Думаю, вы могли бы писать суше и жестче, и труд от этого только бы выиграл.
— Издатель всегда говорит мне, что я пишу чересчур сухо и просит немного смягчать стиль!
— Что ж, тогда вам, конечно, стоит оставить все как есть. Однако я твердо убежден, что научные работы требуют лаконичного и трезвого стиля, без всяких красочных метафор и эпитетов. Ваша статья, слава богу, достаточно лаконична и упорядочена, но я несколько раз заметил, как ваше желание доказать ту или иную мысль берет верх над содержанием этой мысли.
— Я доверяю себе, — сказала она, пожимая плечами, — если я уверена в своем знании, я рассказываю о нем без всякого труда и доказываю другим без усилий. Все мои знания — часть меня, они льются на страницы сами по себе, и для меня было бы неестественным прилагать какие-то усилия для коррекции собственного стиля, тем более что, на взгляд многих, он не так уж и плох.
— Я и не говорю, что он плох, мисс Лайджест. Помните, я сказал вам, что ваш стиль мне понравился с самого начала, как только я начал читать вашу «Британскую полиграфию». Теперь я лишь говорю о том, чего ему не хватает до идеала, каков он есть в моем понимании.
— Так вы говорите, что настоящий исследователь должен быть сух и скуп на эмоции? Позвольте в этом не согласиться с вами, мистер Холмс. Я убеждена, что эмоции ученого неотделимы от его рациональных рассуждений, от процесса его мышления вообще; одновременно с тем, как он получает решение задачи, ученый чувствует это решение всем своим существом, и ему вряд ли захочется ради строгости стиля пожертвовать своим удивлением, своими надеждами, своим восторгом, наконец!
— Вы помните, мисс Лайджест, я говорил вам, как доктор Уотсон пишет свои рассказы обо мне? Чего он добился в итоге? То, что могло стать неплохой основой для криминалистической статьи, становилось сюжетом увлекательной новеллы, и в результате для многих я просто литературный персонаж. Между тем, при рациональном, продуманном подходе мои многочисленные дела могли бы стать пособием, своеобразным учебником для желающих освоить дедуктивный метод.
— Да, теоретически могли бы. Если бы вы сами взялись за перо, мистер Холмс, вы бы сделали все именно так, как считаете правильным, а доктор Уотсон пишет рассказы о вас сообразно тому, как он и только он воспринимает вашу деятельность. Почему вы требуете от доктора, чтобы он видел ваш метод так, как видите его вы? Неужели вы думаете, что даже под самым пристальным вашим руководством, кто-то другой смог бы написать об этом так, чтобы результат удовлетворил вас? Это просто невозможно!
— В этом вы, пожалуй, правы, — согласился я, — мне действительно нужно самому взяться за перо, если я хочу увидеть свои дела в нужном мне свете.
— Но если вы признаете это, значит вы признаете и то, что только за автором закреплено право на выработку критериев своих произведений!
— О, мисс Лайджест, как далеко вы зашли! Не кажется ли вам, что вы фактически сказали: никто не имеет право судить об авторе, кроме самого автора? Вы хотите низвергнуть критику как отрасль публицистики и периодики вообще?
— Нет, мистер Холмс. Критика была и будет всегда, и я отнюдь не восстаю против нее. Я говорю о том, что по-настоящему полезны лишь те критические отзывы, которые помогают автору найти свой стиль, отточить его, а не пытаются, основываясь на шаблонах и стереотипах, указать, что и как должно быть. Вспомните: великие писатели стали великими именно потому, что они остались собой и не захотели меняться лишь для того, чтобы в этом случае их произведения легче попали на страницы журналов!
— Но не могут же все в самом деле писать, как им вздумается?
— Не так, как вздумается, а исходя из норм элементарной речевой культуры и требований научного стиля. Просто этот самый стиль не должен делать всех похожими друг на друга — он должен помогать быть hmdhbhds`k|ml!
— Но человек строит себя в меру своих возможностей, и если этих внутренних возможностей недостаточно, никакие внешние правила не сформируют индивидуального стиля! Строгая критика нужна хотя бы затем, чтобы вовремя закрывать доступ посредственностям в науку и публицистику, а не развивать их «стиль», как вы предлагаете.
— Посредственные писатели и ученые не могут долго продержаться в среде истинно талантливых людей, они рано или поздно выбывают из их круга и не представляют никакой опасности. Зачем тратить силы на то, чтобы бороться с ними, если они сами естественным образом оставляют борьбу? Кому от них вред?
— Как вы можете спрашивать, мисс Лайджест! То, что, например, вы описали в своей статье, каким-нибудь студентом может быть воспринято неправильно потому, что кто-то третий, не слишком обремененный талантом, успел забить голову этому несчастному сущей ерундой — вот вам пример того, почему глупцы и посредственности могут быть опасны.
— А я уверена, что они если и представляют опасность, то только для тех, кто сам глуп и посредственен!
— Вы думаете, интуиция молодого и неопытного ученого может помочь ему в выборе того, чему верить, а чему нет?
— Во всяком случае, она рано или поздно поможет вытеснить ложные знания, если они и появятся.
— Я не разделяю ваш оптимизм. Интуиция — качество, появляющееся по мере получения знаний и обогащения опыта, и прежде, чем доверять ей, ученый должен пройти долгий путь. Если же его голова уже набита ложными знаниями, то он успеет наделать массу ошибок прежде, чем почувствует возможности своей интуиции.
Мисс Лайджест улыбнулась и посмотрела на меня, склонив набок голову:
— По-моему, наш спор перешел совсем в другое русло, мистер Холмс, и спорить с вами можно до бесконечности.
— Признайтесь, что вам просто больше нечего сказать, — улыбнулся я.
— Это не так, но я поняла, что на все мои аргументы у вас заранее найдутся ответы.
— А что это как не победа? Наверное, мне придется забрать у вас, мисс Лайджест, мои полсоверена!
— Ни за что на свете, — рассмеялась она.
— Тогда я попрошу вас налить мне еще чаю.
— Налейте себе сами, мистер Холмс, а заодно и мне, — ответила она, продолжая смеяться.
— Я вашей победы не признавала, так что и терпеть наказание не стану!
Я встал, пожимая плечами с шутливой покорностью, и разлил чай по чашкам.
— А знаете, мисс Лайджест, — сказал я, подавая ей чай, — я только сейчас по-настоящему понял ценность вашего каталога.
— В самом деле? — улыбнулась она.
— Мне кажется, его практическая ценность состоит прежде всего в том, что он объединяет функции почти всех ваших картотек, фактически заменяет их.
— Да, но картотеки все равно нужны: с ними работать удобнее, когда изучается какой-либо один признак, например, время изготовления рукописи, ее качество и так далее.
— Я это понимаю, — кивнул я, — и вижу, что проделанная работа чрезвычайно полезна в теоретическом плане — вы обосновали необходимость выделения именно данных признаков для классификации документов — и в плане утилитарном: вы фактически предложили новый способ организации всех рукописных архивов!
— В этом и была моя цель. Я рада, что вы тоже считаете, что она достигнута. В конце концов… В чем дело, Келистон?
Дворецкий вошел в комнату и остановился с подносом в руках.
— Вам корреспонденция, миледи, — сказал он, — ее только что доставили.
— Спасибо, Келистон, — сказала мисс Лайджест, — поставьте поднос сюда и можете быть свободны. Я поднялся с кресла и первым подошел к письмам.
— Там нет ничего для вас, мистер Холмс, — сказала мисс Лайджест, торопливо вставая со своего места, — Келистон очень хорошо сортирует всю почту, и письма на мое имя всегда приносит отдельно… Уверяю вас, мистер Холмс, там нет ничего для вас! То, что вы держите, тоже адресовано мне!
— Прошу прощения, мне показалось, что я заметил почерк Уотсона, и оно как раз тоже с пометкой о срочности.
— Нет-нет, вы ошиблись, — она поспешно взяла голубой концерт у меня из рук и сунула его в ящик бюро.
