Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе
Письмо к Э. Голлербаху от 26 августа 1918 г.[529]
…русские же обычно жулики, и роль русских во всей всемирной истории есть чисто жульническая, наглая, бессовестная. (тут Чаадаев прав).
Письмо к Э. Голлербаху от 26 окт. 1918 г.[530]
Максим Горький (1868–1936)
…хорошо заплати этому доктору Эвелинг, дабы немецкие буржуи не имели возможности жаловаться на нашу «некультурность».
И не очень возмущайся ими – наши мещане – неизмеримо хуже, будь уверена в этом.
Письмо к Е. П. Пешковой в Берлин из Куоккалы.[531]
Стыдно жить в России, стыдно и тяжело, как тяжело и стыдно бывать в грязных кабаках, где полоумные, полудикие люди бьют друг друга по рожам, орут и всячески искажают свой человеческий образ.
Письмо к В. В. Вересаеву (авг. 1904).[532]
Русский писатель, ввиду общей дикости окружающих его людей, должен быть отчасти и санитаром, порою он принужден напоминать публике и о назначении ватерклозетов – что поделаешь? Моя аналогия груба, да, я знаю; но – хуже русской действительности ничего не сочинишь – и моя аналогия верна.
Письмо к Л. Андрееву (Ялта. 21–22 сент. 1904).[533]
Я собрал очень много интересных фактов из истории демонстрации на Невском. Чудацкая была демонстрация, между прочим. Били зверски, особенно старались шпионы и полиция, а вот дворники, несмотря на то, что были напоены водкой, – держались бессмысленно и странно, – как большинство русских людей в опасные моменты, впрочем. Некоторые из них прятали избиваемых, другие били «для виду» <…>.
Письмо к Е. П. Пешковой из Петербурга (1904).[534]
Российский человек всегда жил толчками извне, и если их нет – что поделаешь?
Письмо к Е. К. Малиновской (дек. 1904).[535]
В стране, которой правят гнусные черти – невозможно ждать от людей ангельских поступков.
Письмо к Е. П. Пешковой (дек. 1905).[536]
Русские за границей противны, как нищие в доме богача или точно богатые пьяницы в кабаке. <…>
Кажется мне, что я ворочусь в Россию после поездки по Европе и Америке с убеждением, что нет на свете ничего лучше Финляндии. Как хороши там дети и как великолепно их воспитывают! Я познакомился в этой маленькой стране с представителями всех классов общества и отовсюду вынес глубокое уважение к этим людям. Уважение и любовь.
Письмо к Е. П. Пешковой (1906).[537]
Знаете, что я Вам скажу? Мы далеко впереди этой свободной Америки при всех наших несчастиях! Это особенно ясно видно, когда сравниваешь здешнего фермера и рабочего с нашими мужиками и рабочими.
Письмо к И. П. Ладыженскому (авг. 1906) из США.[538]
…я знаю русский народ – это мягкий, терпеливый, трудоспособный народ, и он вполне готов к работе по реорганизации жизни страны, ограбленной и развращаемой безумием правящих сфер, которое вызвано у них страхом потерять власть над страной.
Письмо к Ч. Т. Райту с о-ва Капри (1907).[539]
Эта несчастная русская интеллигенция, кажется, скоро вся сгинет от самоубийств и разврата, в который она погружается все с бо́льшим рвением.
При ее бессилии это губительно, и самоубийства, несомненно, связаны с половым вопросом, коим ныне так жадно отравляются все эти жалкие люди, руководимые бесстыдниками.
Письмо к Е. П. Пешковой с о-ва Капри (1908).[540]
…русский революционер – со всеми его недостатками – феномен, равного которому по красоте духовной, по силе любви к миру – я не знаю.
Письмо к С. А. Венгерову с о-ва Капри (1908).[541]
…на Руси лишь писатель умеет сохранить свое лицо, и он должен беречь его чистоту, его ясность, его светлую правдивость. Единый живой русский человек – писатель русский <…>.
Письмо к А. В. Амфитеатрову (1908).[542]
У меня, видимо, развивается хроническая нервозность, кожа моя становится болезненно чуткой, – когда дотрагиваешься до русской почты, пальцы невольно сжимаются в кулак, и внутри груди все дрожит от злости, презрения, от предвкушения неизбежной пакости. Я не преувеличиваю.
В чем дело? Дело в том, что я люблю русскую литературу, люблю страну и верю в ее духовные силы. Это – большая любовь.
И вот я вижу что-то безумное, непонятное, дикое, отчего мне делается больно, и меня охватывает облако горячей, мучительной злобы. Вижу то, что не казалось мне возможным в России. Народ наш воистину проснулся, но пророки – ушли по кабакам, по бардакам. <…>
Хуже всего, что порою начинаешь думать о всей родной стране, как о существе, к жизни не способном, как о будущей китайской провинции. Отчасти – немецкой, поправлюсь.
Письмо к К. П. Пятницкому с о-ва Капри (окт. 1908).[543]
Оговорка Ваша насчет национализма – излишняя, не беспокойтесь, это отношение к стране я понимаю, и в этом смысле я тоже националист, если хотите. Националист – ибо верю в некоторые прирожденные особенности народа, еще не стертые в нем новой его историей, верю в его исключительную талантливость, – ей же имею многочисленные и все растущие доказательства – и всего более надеюсь на историческую молодость нашу, обеспечившею нам недурную психику. Мне кажется, что все эти данные должны быть развиты в интересах человечества, что мы должны будем влить в общую сумму общечеловечьей работы много свежих сил, много объективно, общезначимо полезного, – ведь мы еще не работали, не жили!
Письмо к И. С. Шмелеву с о-ва Капри (1910).[544]
Никаких «шагов» к возвращению домой я, конечно, не делал и не намерен делать: письмо, явившееся в газетах, такой же апокриф, как и моя беседа с итальянским королем. На Волгу я в свое время насмотрелся, помню ее – хорошо. А тому, что вижу здесь, нарадоваться не могу. Хорошо, дорогой В. Г., до жгучих слез зависти хорошо! Красив и трогателен процесс внутреннего объединения Италии, как он наблюдается у простонародья, в беседах эмигрантов у дверей пароходных контор, в разговорах крестьян в кантинах. У нас Нижний о Полтаве только то и знает, что она где-то «в хохлах», а здесь, где история каждого города – сказка, людям легко друг друга познавать.
Письмо к В. Г. Короленко с о-ва Капри (1910).[545]
Ты знаешь, как ненавистна мне эта проповедь пассивного отношения к жизни, ты должна понять, как пагубны буддийские идеи стране, насквозь пропитанной фатализмом.
Само собою разумеется, что внедрять их в нашу жизнь – так последовательно, упрямо и с таким натиском, который становится уже подобным насилию, – это не может меня восхищать, и не это заставляет меня почтительно преклоняться перед Толстым.
Он – единственный, кому по праву принадлежит высокое звание национальный гений. Но, как национальный гений, он отразил в себе дурные свойства нации, все уродства, нанесенные ей историею, и его проповедь – отрыжка древности глубокой, кипение татаро-финской крови, коя, видимо, химически враждебна Западу, его идеям, его строю жизни, издавна борется против Запада и в отношении Толстого к государственности, науке и искусству, нашла изумительные – по силе и последовательности – выражения, формы.
Письмо к Е. П. Пешковой с о-ва Капри (1910).[546]
…избави нас, Боже, от свободы по Андрееву. Мы ее имеем издревле, она-то, главнейше, и мешает нам жить по-человечески, ибо имя – ее нигилизм в мысли, а в действии – анархизм.
Письмо к М. К. Иорданской с о-ва Капри (1910).[547]
Я очень рад, что вы – не русская, но – почему? Не знаю! Вы – полька? Ох, это не далеко от нас, лентяев и анархистов.
Письмо к Е. К. Малиновской с о-ва Капри (1910).[548]
Вам, как апостолу учения насквозь активного, хорошо бы рассмотреть литературу русскую под таким углом зрения: проповедь какого отношения к жизни преобладает в литературе, активного или пассивного.
Взвешивая все явления русской литературы на этих весах, Вы, вероятно, увидали бы, что у лучших представителей нашей литературы – преобладает мироощущение фаталистическое и что здесь такие литературные колоссы, как, например, Толстой, вполне национальны. Ведь русский фольклор пропитан фатализмом: возьмите учения о судьбе, Долях, Горе-Злосчастье и общее, всюду в сказках и песнях выраженное убеждение в том, что воля человека – бессильна в борьбе с окружающими его таинственными и непобедимыми волями.
Теперь, каждый раз, когда русская интеллигенция ссорится с народом, она принимает его настроение, оперирует его идеями. Между «непротивлением злу» – учение, сложившееся в эпоху реакции 80-х годов, – «неприятием мира» мистиков-анархистов и пессимизмом сего дня, с одной стороны, и между «бегунством», «духоборством», «красной смертью» и т. д. – совершенно ясна прямая линия, идейно соединяющая и роднящая интеллигенцию и народ, как раз именно в те годы, когда интеллигенция заболевает разочарованием в творческих силах народа. И – наоборот: русская интеллигенция наиболее дееспособна и духовно бодра именно тогда, когда она живет активными идеями и настроениями Запада. Тут как бы борьба двух кровей: арийской – славянской, побуждающей к возрождению и слиянию с Западом – и монгольской, отравленной фатализмом, стремящейся к покою.
