Николай Дювернуа - Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права
II. Лица, подлежащие суду церкви, или, как читаем в летописи Переяславля Суздальского, – митрополичьи люди суть: игумен, игуменья, черноризцы, священник, диакон и их жены, пономарь, проскурница, калика, вдова, задушный, прикладнь, диак, слепец, хромец, и весь причт церковный. Устав прибавляет, «аще тех, кто впадут в вину, – суди их митрополит, опрочь мирян». Опять и здесь может возникнуть масса вопросов, которые не разрешаются уставом. Слово суд и тут не может соответствовать вполне нашим понятиям. Но вопрос о лицах, которых ведала церковь, менее важен в истории права частного, чем вопрос о предметах церковного суда.
Итак, вот те границы внешней власти церкви, которых определение вся наша письменность относит ко временам великого князя Владимира. Независимо от тех скудных средств, которые мы имеем для определения достоверности устава (старейшие списки не восходят выше конца XIII в.), – мы спрашиваем себя, мог ли законодатель твердо, ясно и практически указать в это время пределы, в которых должна обращаться деятельность церкви, и своим законом обеспечить за ней это влияние? Заключая от последующего, мы должны сказать, что отправление правосудия в это время происходило в той первообразной форме, которой живые следы сохранили нам некоторые рассказы летописи (см. ПСРЛ, т. I., стр. 75 и след.). Все условия судебной организации лежали в народе, а не в органах княжеской власти; князья и их тиуны были более или менее случайными и временными органами суда. В отношении к преступлениям юрисдикция князя определилась и получила организацию, конечно, ранее, нежели в отношении к делам гражданским. При таких условиях твердая граница для светской и церковной юрисдикции могла быть определена больше теоретически, нежели практически. Далее, форма закона не есть никаким образом та форма, в которой развивалось в это время право. Нам пришлось бы устанавливать совершенно новое понятие о законе, если бы мы захотели называть законами в точном смысле те акты, которые пришли к нам с именами Владимира и Ярослава. Летописец Переяславля Суздальского изображает возникновение того акта, который впоследствии назывался уставом Владимира Св., таким образом: великий князь чувствует приближение смерти и призывает княгиню Анну, Грекиню, царицу, и сына, Бориса, потом, воззрев в Номоканон греческий, говорит царице: «се аз отхожу мира сего суетного и проч. пишу с греческого закона суды и оправдания, Бог да мстит тому, кто превратит или от детей моих, или от сродник и проч.». За этим следует текст устава, который назван заветом. Когда летописец говорил о законах (см выше, об отмене вир), то он иначе изображал деятельность князя. Понятие завета гораздо ближе, по нашему мнению, соответствует условиям времени, когда мог возникнуть подобный акт, нежели понятие устава. Заветы являются с самой той поры, когда мы получаем первые сведения о появлении христианства среди руссов. В договорах князей говорится уже об уряжении имения на случай смерти. Летописец рассказывает про Ольгу, что она перед смертью завещала не творить по себе тризну (Лавр, и Сузд. лет., 969 г.). Ближайшие к умирающему люди были хранителями его заветов. Представление устава и завета гораздо позже смешиваются и переходят одно в другое. В Ипатьевской летописи, под 1288 г. читаем о князе Мстиславе, что он послух добр умершего князя Владимира, что его (Мстислава) Бог сотворил наместником брату, не рушаща уставов брата, но утверждающа. Если в конце XIII в. уставы, и тем более жалованья князя, держались на такой, более нравственной, нежели юридической основе, – то мы с еще большим основанием должны допустить, что во времена Владимира Святого его уставы и его жалованья церкви имели простое значение приказа детям блюсти интересы церкви и не обидеть церковных привилегий.
Церковь тогда уже начинала пользоваться плодами своих усилий. Ее деятельность должна была быть неустанной. Она не могла положиться на власть закона и на силу в нем, в законе, лежащую, ибо не на силе закона, а на уважении в детях к воле, к завету отца она утверждает свои первые притязания.
Дальнейшее практическое развитие права должно было указать, в каких границах могла обращаться власть церковного суда. Мы вовсе не думаем, чтобы можно было задавать себе вопрос о подлинности или о подлогах, когда идет речь об уставе или завете Владимира Святого. Западная церковь имеет подложные акты церковного права, но там были твердо выработаны законодательные формы, и подлог имел свой смысл. У нас не было ни того, ни другого. Поэтому смотреть на разнообразие состава в актах, освещаемых именем устава Владимира Святого, как на доказательство подлога– вполне ошибочно. Это было в свойствах младенческого состояния права. Владимир Святой дал детям завет блюсти права церкви. Если при его потомках представители церкви применяли начала церковного канона ко всем явлениям практики, которую находила юная церковь в юном обществе, то в этом они могли видеть выполнение завета Владимира Святого, они имели право ссылаться на этот завет, в каком бы виде, в какой бы форме он ни дошел до них, в форме ли завета или устава, на письме или в устном предании. Винницкий епископ Макарий, в своей Истории Русской Церкви иначе смотрит на этот предмет. Он думает, что все известные нам редакции устава суть «копии, в которых переписчики частью по собственному мудрованию, а более по требованию обстоятельств, места и времени позволяли себе изменять слова и обороты речи и делать прибавления или сокращения как в несущественных, так и в существенных частях: к такому заключению невольно приводит крайнее разнообразие списков» (Истор. Русск. Церк., 57 г., т. I, стр. 126). Очевидно, почтенный ученый ищет более привычных нам форм закона, которыми бы обеспечивалась власть суда церкви в X в. Их нельзя найти. Дело было тогда не в словах и оборотах речи. Когда, гораздо позже, буква закона получила иное значение, чем она могла иметь в X в., – то меры против подделок следовали тотчас за событием. Приписки суздальского епископа к княж-Александровой грамоте во Пскове были осуждены московским митрополитом, подделка жалованной грамоты чудовским архимандритом была очень строго наказана в Москве (Ист. Рос. с древн. врем., V, стр 278). За подделку устава Святого Владимира мы не можем себе представить никаких взысканий…
Если в самом деле границы церковной юрисдикции не могли быть твердо и практическим образом определены в законе, то эта неопределенность открывала лишь больший простор влиянию церкви, и главным образом, в делах семейных (вспомним, что в первой половине XII в. Нифонт не захотел венчать князя, глаголя: «не достоит ея пояти». Новгор., 1-я, 1136 г.), имущественных, в юридических сделках, в процессуальных формах. Весьма раннее развитие крестного целованья, как способа укрепления сделок (между князьями и частными лицами), и роты или присяги в самом разнообразном применении, как способа доказывать на суде, прямо подтверждает эту мысль. Слуги церкви распространяли свое влияние на право далеко за пределы того круга лиц и того круга предметов, который был обозначен выше как сфера собственно святительских судов. Можно думать, что в целях частного права духовные власти также часто служили свободно выбранными посредниками, как часто они играли такую роль в междукняжеских отношениях. Форма третейского суда есть несомненно одна из первоначальных форм отправления правосудии. Влияние сторон на выбор судьи составляет такую гарантию правосудия, которая, при недостатке других, должна занимать весьма видное место. Свободнейшую сферу для третейского суда представляла область имущественных отношений. Княжеские уставы в первое время вовсе ее не касались. Краткая Правда говорит почти об одних преступлениях. Если в полных редакциях вдруг появляется много определений, касающихся именно гражданских институтов, то этого нельзя себе объяснить иначе, как свободным развитием этих институтов в практике, под влиянием новых начал религии и с содействием духовенства.
Наши исследователи обыкновенно связывают с установлением у нас суда церковного появление таких сборников, как Закон Судный людям. Барон Розенкампф, которого сочинению до сих пор принадлежит более видное место между всеми попытками раскрыть связь византийского и русского права, говорит: «из содержания Закона Судного видно, что он предшествовал уставам вел. князя Владимира и Ярослава, равно и прочим статьям сего рода» (Обозрен. Корм., 2-е изд., стр. 114). Относительно его состава мнения не могут расходиться. Это – попытка приноровить греко-римское законодательство к состоянию славянских народов! Сличение статей Судного Закона с греческими источниками приводит к заключению, что составители пытались сгладить те черты греческого права, которые резко противоречили нравам свободного народа. Вместо наказаний телесных во многих случаях вводится пост (весьма продолжительный, 7, 15 лет) и епитимии (см. 2-я ч. Русск. достопамятн., изд. Дубенск., стр 143). Это, однако, не помешало церковному суду в России излагать наказания членовредительные, отрезание носа, ушей (Лавр, лет., 1169 г., Новгор. 2-я, 1055, 58 гг.), как было в Греции, со времен императоров Василия и его сына Льва.
