Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Вопрос о сущности единиц языка в законченном виде формулируется в РЖ следующим образом: «Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и законченностью грамматической формы, но эта законченность значения носит абстрактный характер и именно поэтому и является такой четкой: это законченность элемента, но не завершенность целого. Предложение, как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Оно ничье, как и слово, и, только функционируя как целое высказывание, оно становится выражением позиции индивидуального говорящего в конкретной ситуации речевого общения» (187). Вспоминается концепция К. Бюлера, который разграничивал конкретные предложения, произнесенные конкретными говорящими, как элемент речевых действий, и «ничьи» предложения на уровне «языковых произведений» (но не на уровне «языковых структур», где имеются лишь их схемы). О том, что слова и предложения «и ничьи, и ни к кому не обращены», в РЖ упомянуто и в связи с проблемой чужого слова (200). Идея о разграничении предложения и высказывания—одна из наиболее активно используемых лингвистами идей Бахтина, см. следующую главу.
Вторая главная проблема незаконченной статьи, вынесенная и в ее заглавие, – проблема речевых жанров. По мнению К. Брандиста, здесь концепция Бахтина выросла из идей Л. П. Якубинского, содержащихся в упоминавшихся выше статьях в «Литературной учебе».[748] Но, как уже говорилось, этот ученый упомянут в черновиках, но не в тексте РЖ.
Как мы помним, в подготовительных записях к РЖ ключевое понятие речевого жанра вырабатывалось постепенно, выступая даже как синоним «высказывания». Но в окончательном тексте высказывание и речевой жанр четко отграничены друг от друга. В самом начале текста мы имеем определение речевого жанра, дающееся еще до попыток определить высказывание: «Каждое отдельное высказывание, конечно, индивидуально, но каждая сфера использования языка вырабатывает свои относительно устойчивые типы таких высказываний, которые мы и называем речевьиш жанрами» (159).
В первоначальных набросках говорилось о «жанрах» вообще, но в окончательном тексте нет просто «жанров», а есть только «речевые жанры» (хотя временами, особенно ближе к концу текста, «речевой жанр» может сокращаться до «жанра»). Традиционно в науке говорилось просто о «жанрах», причем лингвистика избегала этого термина, а литературоведение широко им пользовалось. В связи с этим Бахтин отмечает, что никогда в науке не ставилась «общая проблема речевых жанров»; более всего изучались, но не в лингвистическом плане, литературные жанры; иногда речь шла и о риторических жанрах, но здесь «последующие эпохи не много прибавили к античной теории» (160). Совершенно независимо от этого и без использования термина «жанр» изучались бытовые речевые жанры (упомянуты и последователи Соссюра, и школа Фосслера). Однако это изучение «ограничивалось спецификой устной бытовой речи, иногда прямо ориентируясь на нарочито примитивные высказывания (американские бихевиористы)» (161). Это единственный случай упоминания у Бахтина вплоть до конца 50-х гг. западной лингвистики 30– 50-х гг., и снова источником эрудиции, как и в МФЯ, были публикации Р. О. Шор.
С самого начала ученый указывает, что «богатство и разнообразие речевых жанров необозримо» (159), поскольку каждая из сфер человеческой деятельности связана с «целым репертуаром» жанров. Классификация жанров, впрочем, в РЖ не доходит до сколько-нибудь конкретной формы. В частности, не дается критериев разграничения жанра и его разновидности. Указывается лишь на крайнюю разнородность речевых жанров, из-за которой эта проблема ранее и не ставилась. Бахтин пишет: «К речевым жанрам мы должны отнести и короткие реплики бытового диалога. и бытовой рассказ, и письмо (во всех его разнообразных формах), и короткую стандартную военную команду, и развернутый и детализированный приказ, и довольно пестрый репертуар деловых документов (в большинстве случаев стандартный), и разнообразный мир публицистических выступлений… но сюда же мы должны отнести и многообразные формы научных выступлений и все литературные жанры (от поговорки до многотомного романа)» (159–160). Где можно говорить о двух жанрах, а где об одном – достаточно неясно. В приведенной выше цитате вся личная переписка в ее многообразных видах признается единым жанром, а в другом месте говорится о «стандартных типах жанров» (во множественном числе), к которым отнесены «жанры, приветствий, прощаний, поздравлений, пожеланий всякого рода, ос-ведомлений о здоровье, о делах и т. п.» (181–182). Но конечно, нельзя требовать такого рода четкости от пионерской работы, в которой впервые ставилась сама проблема речевого жанра в ее общем виде. Сам Бахтин отмечал: «Номенклатуры устных речевых жанров пока не существует, и даже пока не ясен и принцип такой номенклатуры» (182). Насколько известно, нет ее и сейчас.
Выделяются лишь два параметра для классификации жанров. Во-первых, это деление речевых жанров на первичные (простые) и вторичные (сложные) жанры. Подчеркнуто, что это деление «существенно» и в то же время «не функционально» (161). Первичные речевые жанры связаны с «непосредственным речевым общением», они относятся к «бытовой жизни». «Вторичные (сложные) речевые жанры – романы, драмы, научные исследования всякого рода, большие публицистические жанры и т. п. – возникают в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения (преимущественно письменного)» (161). Вторичные жанры могут «вбирать» в себя первичные (реплики диалога в романе и т. д.), но там эти первичные жанры существуют уже не сами по себе, а как части более сложного высказывания. «Бихевиористская лингвистика» признается крайним случаем «односторонней ориентации на первичные жанры» (162).
Второй параметр, скорее относительный, чем абсолютный, – это разграничение стандартизованных жанров (их примеры приведены выше), где говорящему трудно что-либо привнести от себя, и более «свободных» жанров, в том числе и в устном общении (181–182).
В связи с системой жанров второй и последний раз в РЖ содержится полемика с Ф. де Соссюром. Анализируя его концепцию parole (именно здесь этот термин переводится как «высказывание»), Бахтин пишет: «Соссюр игнорирует тот факт, что кроме форм языка существуют еще и формы комбинаций этих форм, то есть игнорирует речевые жанры» (184). Для Соссюра и его последователей говорящий обладает свободой, ограничиваемой лишь «принудительным» использованием системы языка; см..[749]
Между тем «говорящему даны не только обязательные для него формы общенародного языка (словарный состав и грамматический строй), но и обязательные для него формы высказывания, то есть речевые жанры; эти последние так же необходимы для взаимного понимания, как и формы языка. Речевые жанры, по сравнению с формами языка, гораздо более изменчивы, гибки, пластичны, но для говорящего индивидуума они имеют нормативное значение, не создаются им, а даны ему. Поэтому единичное высказывание при всей его индивидуальности и творческом характере никак нельзя считать совершенно свободной комбинацией форм языка, как это полагает, например, де Соссюр» (183–184). Здесь очень хорошо видна суть спора Бахтина 50-х гг. с Соссюром (а фактически и со Сталиным, от которого идут термины «общенародный язык», «словарный состав и грамматический строй»). Все оспариваемые положения недостаточны: теорию языка следует дополнить теорией речевых жанров.
Как указывает Бахтин, можно великолепно владеть языком и чувствовать себя беспомощным из-за плохого владения теми или иными жанрами. Это показывает, что они «для говорящего индивидуума… имеют нормативное значение, не создаются им, а даны ему» (183). «Речевые жанры даны нам почти так же, как дан родной язык… Научиться говорить—значит научиться строить высказывания» (181). «Речевая воля говорящего осуществляется, прежде всего, в выборе определенного речевого жанра» (180). Последняя идея повторена еще раз (182).
В связи с этим вопросом единственный раз в РЖ затрагивается тема различия между обучением языку и пользованием языком. Решается она не совсем так, как в МФЯ: «Когда мы строим свою речь, нам всегда предносится целое нашего высказывания: и в форме определенной жанровой схемы и в форме индивидуального речевого замысла. Мы не нанизываем слова, не идем от слова к слову, а как бы заполняем нужными словами целое. Нанизывают слова только на первой стадии изучения чужого языка, да и то только при плохом методическом руководстве» (190). Это, вероятно, нужно понимать так: при овладении чужим языком использование языковой системы в чистом виде («нанизывание слов») представляет для нас самостоятельную задачу, поскольку мы еще не владеем всем остальным, включая «жанровую схему». Однако из этого уже не следует, что в других ситуациях мы, если применить заново сформированную терминологию, строим высказывания в рамках определенного речевого жанра, ничего не ведая о системе языка. Как раз при полном владении языком задаются два жестких параметра: языковая система и жанровые рамки.
