Владимир Алпатов - История лингвистических учений. Учебное пособие
Выводя всю современную лингвистику из Ф. де Соссюра (в юбилейной речи лишь вскользь упомянуты И. А. Бодуэн де Куртенэ и Н. В. Крушевский), Э. Бенвенист отмечал нечеткость и неразработанность ряда соссюровских положений, стараясь преодолеть эти недостатки. В ранней (1939) статье «Природа языкового знака» (единственный текст Э. Бенвениста, включенный в хрестоматию В. А. Звегинцева) он анализировал тезис о произвольности знака. Не отвергая, разумеется, этот тезис, Э. Бенвенист уточняет его, поскольку у Ф. де Соссюра он сформулирован недостаточно строго: «Присущая языку случайность проявляется в наименовании как звуковом символе реальности и затрагивает отношение этого символа к реальности. Но первичный элемент системы — знак — содержит означающее и означаемое, соединение между которыми следует признать необходимым, поскольку, существуя друг через друга, они совпадают в одной субстанции. Понимаемый таким образом абсолютный характер языкового знака требует в свою очередь диалектической необходимости постоянного противопоставления значимостей и составляет структурный принцип языка». То есть знак произволен с точки зрения именования внеязыковой действительности, но отношение между двумя сторонами знака и между знаками в системе никак не произвольно.
Говоря о последующем развитии структурной лингвистики, Э. Бенвенист достаточно критически относился как к глоссематике, так и к дескриптивизму. Не без оснований он отмечал, что глоссематика «представляет собой скорее построение логической „модели“ языка и свод определений, чем средство исследования языковой действительности». С дескриптивной лингвистикой Э. Бенвенист вполне соглашался в одном существенном пункте, говоря о необходимости отвергнуть «все априорные взгляды на язык» и исходить «непосредственно из своего объекта». Как и Л. Блумфилд, он отвергал всякую зависимость лингвистики от истории или психологии; единственным «образцом для подражания», согласно Э. Бенвенисту, могут быть математика и другие дедуктивные науки. Однако французский лингвист считал недостаточным свойственное дескриптивистам стремление ограничить исследование процедурами сегментации и дистрибуционного анализа. При таком подходе «лингвист занимается, по существу, только речью, которую он молчаливо приравнивает к языку… Схемы дистрибуции, как бы строго они ни были установлены, не образуют структуры. Здесь нам дается, по существу, лишь метод записи и членения материала, применяемый к языку, который представлен рядом устных текстов и семантики которого лингвист, как предполагается, не знает… Сегментация высказывания на дискретные элементы ведет к анализу языка не более, чем сегментация вселенной ведет к созданию теории физического мира… Возможны различные типы описания и различные типы формализации, но все они должны с необходимостью исходить из того, что их объект, язык, наделен значением, что именно благодаря этому он и есть структура и что это — основное условие функционирования языка среди других знаковых систем». При дескриптивистском подходе нельзя ни понять развитие языковых систем, ни «сотрудничать с другими науками, изучающими человека и культуру».
Таким образом, наряду с требованием изучать язык строго в лингвистических категориях Э. Бенвенист не мог не выдвигать и идею о сотрудничестве лингвистики с гуманитарными науками. Последняя идея в послевоенные годы приобретала все более важное значение. Э. Бенвенист считал важной и психологическую значимость понятий структурной лингвистики: «Было экспериментально показано, что фонемы, то есть различительные звуки языка, представляют собой психологическую реальность и говорящий без труда может осознать их, ибо, воспринимая звуки, он в действительности идентифицирует фонемы». В связи с этим к древнейшим предшественникам структурной лингвистики он наряду с Панини относил и создателей алфавитных письменностей — «стихийных фонологов», чьи имена в большинстве не дошли до нас.
В целом взгляды Э. Бенвениста ближе к пражской школе, в частности, для него также важно понятие функции: «Форма получает характер структуры именно потому, что все компоненты целого выполняют ту или иную функцию»; «Языковая форма — не единственное, что подлежит анализу: необходимо параллельно рассматривать и функцию языка». Сопоставляя процедуры анализа у дескриптивистов и пражцев, Э. Бенвенист отмечает при некоторых сходствах и различия, которые оценивает в пользу пражцев: «Понятия равновесия системы и тенденций системы, которые Трубецкой добавил к понятию структуры… доказали свою плодотворность».
В ряде случаев идеи Э. Бенвениста имеют переклички с идеями Э. Сепира при том, что последнее имя не упоминается им. В связи с вопросом о функции в языке и о связи языка и общества Э. Бенвенист писал: «Язык представляет собой наивысшую форму способности, неотъемлемой от самой сущности человека, — способности к символизации». Под такой способностью понимается «способность представлять объективную действительность с помощью „знака“ и понимать „знак“ как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавливать отношение „значения“ между какой-то одной и какой-то другой вещью». Ср. идеи Э. Сепира о символизации опыта как важнейшей функции языка. Символизация связывает язык с культурой, которая, являясь человеческой средой, в то же время представляет собой «мир символов, объединенных в специфическую структуру, которую язык выявляет во внешних формах и передает».
Проблема символизации подводила Э. Бенвениста к редко привлекавшей структуралистов проблеме языка и мышления. Этому вопросу посвящена одна из наиболее интересных его статей «Категории мысли и категории языка» (1958). Здесь ученый стремился рассмотреть старую проблему на основе опыта, накопленного структурной лингвистикой.
Э. Бенвенист подчеркивал, что «мыслительные операции независимо от того, носят ли они абстрактный или конкретный характер, всегда получают выражение в языке… Содержание должно пройти через язык, обретя в нем определенные рамки. В противном случае мысль если и не превращается в ничто, то сводится к чему-то столь неопределенному и недифференцированному, что у нас нет никакой возможности воспринять ее как „содержание“, отличное от той формы, которую придает ей язык. Языковая форма является тем самым не только условием передачи мысли, но прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми рамками. Вне языка есть только неясные побуждения, волевые импульсы, выливающиеся в жесты и мимику». Итак, распространенная и в XIX в. точка зрения о невозможности мышления без языка получает у Э. Бенвениста достаточно последовательное выражение.
В то же время, согласно Э. Бенвенисту, отношения мысли и языка не симметричны и язык нельзя считать лишь формой мысли. Если язык может быть описан вне всякой связи с мышлением, то мышление нельзя описать в отрыве от языка. В связи с этим автор статьи спорит с многовековой традицией, идущей от Аристотеля, согласно которой мышление первично относительно языка, поскольку оно обладает общими, универсальными категориями, отличными от специфических для каждого отдельного языка языковых категорий. К числу таких категорий со времен Аристотеля относили субстанцию, количество, время и т. д.
Для опровержения такой точки зрения Э. Бенвенист разбирает особенности подхода Аристотеля и показывает, что все эти категории так или иначе оказываются категориями древнегреческого языка, на котором писал философ и который только он и учитывал. В системе общих аристотелевских категорий находят отражение система частей речи этого языка (различие имен, в том числе прилагательных, глаголов, наречий), набор грамматических категорий (залог, время), существование особых языковых единиц, в частности, глагола бытия, выполняющего также функцию связки. Как показывает Э. Бенвенист и в других своих публикациях, логика Аристотеля представляет собой упрощенный древнегреческий синтаксис. Разумеется, Э. Бенвенист не считает все эти явления специфическими лишь для древнегреческого языка. Он отмечает общеиндоевропейский характер многих из них, в результате чего данные категории, как правило, есть и во французском языке, отдаленно родственном древнегреческому. Однако эти категории вовсе не обязаны иметь место во всех языках. В связи с этим приводится пример из языка эве (Западная Африка, современные Того и Бенин), где привычному для европейца единому глаголу бытия соответствует пять совершенно различных глаголов.
Итак, «многообразие функций глагола „быть“ в греческом языке представляет собой особенность индоевропейских языков, а вовсе не универсальное свойство или обязательное условие для каждого языка». То же, по мнению Э. Бенвениста, относится и к другим «общим категориям». Тем самым нет категорий мышления, а есть лишь категории языка, которые, разумеется, могут быть более или менее распространенными, но нет оснований, по мнению Э. Бенвениста, считать какие-то из них эталонными. Поэтому равно неверно считать и что мысль независима от языка, используя последний лишь как свое орудие, и что в системе языка присутствует «слепок с какой-то „логики“, будто бы внутренне присущей мышлению».
