Людмила Зубова - Языки современной поэзии
Таким образом, в рассмотренном стихотворении Левина грамматика одушевленности предстает отчетливо интерпретационной[476], она связана с многочисленными явлениями на разных уровнях языка, в частности, с фонетической ассоциативностью слов, с лексической полисемией и омонимией (как в литературном языке, так и в жаргонах), с другими участками грамматической системы, синтаксисом отрицательных конструкций.
По результатам исследования категории одушевленности, выполненного М. В. Русаковой на обширном материале из разговорной речи с проведением серии экспериментов, оказывается, что категория одушевленности / неодушевленности выходит за рамки морфологии — в область прагматической структуры высказывания, а возможно, и текста в целом <…> эта категория занимает промежуточное положение в континууме «словоизменение — классифицирование», представляет собой в этом аспекте своего рода ‘тяни-толкая’ (или тянитолкай?). Наблюдения над естественной речью, так же как и экспериментальные данные, подтверждают торжество «и, а не или» принципа.
(Русакова, 2007: 151–152)Анализ стихотворения А. Левина «Мы грибоеды» вполне подтверждает эти выводы. И материалы М. В. Русаковой, и поэтический эксперимент А. Левина вполне убеждают в том, что категория одушевленности — неодушевленности является, по формулировке А. Б. Пеньковского, «коммуникативно-синтаксической категорией текста» (Пеньковский, 1975: 366–369).
Художественный смысл аномалии, связанной с категорией времени, рассмотрим на примере следующего стихотворения:
КЛАРНЕТИСТ
И вот он чистит свой сапог
движеньем виолончелиста
и строгим оком резервиста
пытливо смотрится в него.
И вот он пуговицам блеск
первоначальный возвращает.
И вот он китель начищает
движеньем любящей жены.
И вот он всё уже надел.
Прощай, житейская обуза!
И реет воинская муза
его блистающих петлиц.
И вот он едет в ЦДСА
в составе сводного оркестра,
и в парке занимает место,
и разевает свой футляр.
И вот он достаёт кларнет
с внимательным пренебреженьем,
с лица необщим выраженьем
его вставляя в рот себе.
И вот он напрягает лоб,
кларнетным клапаном бликует,
и вот он так спецально дует,
как будто произносит «ю-у-у!».
И вот он двадцать лет назад
сидит в своём армейском парке,
играет марши, вальсы, польки,
мазурки даже иногда,
а я в сатиновых штанах,
с мячом и во вратарской кепке,
в перчатках и китайских кедах
там двадцать лет назад стою
и слушаю, открывши рот,
хоть мне давно пора быть дома,
как он дудит непобедимо
и легендарно два часа,
и всё светло, хотя и поздно,
а он опять листает ноты,
сверкая сказочным кларнетом,
сияя сказочным собой,
и вальс, июль, и буква «ю»,
и марш, и, кажется, фокстрот,
и я там до сих пор стою,
так и забыв захлопнуть рот[477].
При употреблении вполне нормативного настоящего исторического времени глагола ненормативным оказывается его помещение в конструкцию с указанием на время события: И вот он двадцать лет назад / сидит в своем армейском парке, / играет марши, вальсы, польки, / мазурки даже иногда. При другом обстоятельстве времени, например вчера, в прошлую пятницу, речевой аномалии бы не было, в таком случае существует ограничение на слишком большую отдаленность события от момента речи. Но, вероятно, при отнесении события даже к таким отдаленным временам не стало бы нарушением нормы разделение настоящего исторического с обстоятельством времени границами предложения, например: И вот, это было двадцать лет назад, он сидит в армейском парке, играет марши…
Наглядность настоящего исторического времени в стихотворении гармонично объединяется с фонетической изобразительностью. Слово виолончелиста само по себе — своей протяженностью, мелодической последовательностью четырех разных гласных в шести слогах, трехстопным хореем в пределах слова, дополнительными ударениями, сочетанием ио — показывает причудливое движение смычка и сапожной щетки. И эта музыка, звучащая и в сознании бывшего музыканта, и в самом слове виолончелиста, вторит началу строки И вот он чистит… — в этом случае становится заметным и подобие согласных. Таким образом, в этом тексте фонетика, художественный троп (сравнение) и грамматика сливаются в единый поэтический аргумент достоверности высказывания — об уходящем времени и о таланте, печальным образом воплощенном чисткой сапога. Печаль соединена с оптимизмом ощущения того, что музыкант остается музыкантом при любых обстоятельствах.
Следующий текст демонстрирует игру с грамматическими и акцентными вариантами слова:
Роме Воронежскому
Мы садимся в наш автобус,
собираемся поехать.
Тут кондукторы приходят,
а потом кондуктора.
И кондукторы нас просят:
«Проездные предъявляйте!»
а кондуктора велят нам:
«Оплатите за проезд!».
Мы кондукторам предъявим,
а кондукторам — оплотим,
нам бы только бы поехать,
а уж там — как повезет.
Повезут ли нас шофёры
до метро без остановок,
или высадят в канаву
удалые шофера?
Или, может, некий шофер
просто выйдет из кабины
и уйдёт, не попрощавшись
и дверей не отворив.
У Матросского у моста
мы, забытые, заплачем.
Или тихо засмеемся
у Матросского моста[478].
В. Г. Костомаров видит в современной речевой моде на перебор вариантов слова и карнавальное языковое поведение, и пренебрежение нормой, и демонстративное «нежелание разбираться, как правильно, а как ошибочно», и «вполне законный индикатор времени шатких норм, сосуществования вариантов или их исторической смены» (Костомаров, 1999: 11).
Формы именительного падежа множественного числа с ударной флексией -а во многих случаях социально маркированы либо как просторечные (шофера, волоса, вороха), либо как профессиональные срока, вызова, взвода, торта, супа, троса, прииска, крема). Но в стихотворении один и тот же субъект речи употребляет разные акцентологические варианты слов, осуществляя тенденцию языка не только к стилистическому, но и к семантическому различению вариантов: кондукторы просят, а кондуктора велят, шофёры быстро повезут до метро, а шофера уйдут, забыв про пассажиров. Значит, ударной флексией -а могут быть маркированы не только социальные и профессиональные свойства субъектов речи, но и личностные характеристики объектов номинации — наличие у них ответственности, доброжелательности, может быть, хорошего и плохого настроения.
Пассажиры, оказавшиеся у моста в стихотворении Левина, забыты шофером и размышляют о том, в какой действительности они оказались, как ее следует назвать. Причем у моста они заплачут, а у моста засмеются.
В стихотворении содержится не только противопоставление акцентно-грамматических форм. Устранение оппозиции «норма — не норма» мотивировано готовностью субъекта высказывания (от имени пассажиров) соответствовать ситуации: стихи изображают речевое приспособление к этой ситуации — ради достижения нужной цели (в данном случае движения): А кондукторам оплотим.
Эти строчки являются убедительным подтверждением тезиса о социально обусловленной языковой мимикрии:
Люди говорят так, чтобы не вступать в конфликт с социальной средой (соответствовать принципу «спасительной мимикрии»).
(Степанов, 2004: 94)Грамотный человек чувствует, где как уместнее говорить. А может быть, здесь, наоборот, изображается растерянность, психологически обусловленная противоречивыми ощущениями своего превосходства и зависимости.
Возможно, в этом стихотворении представлена архетипическая метафора жизнь — путь.
