Ирина Левонтина - О чём речь
Тот же Олег Проскурин в другом месте (https://www.facebook.com/oleg.proskurin.7/posts/874618375956924) замечает:
Ненавидете ли вы слово «модерный» (и, разумеется, его уродливую дщерь «модерность») так, как ненавижу его я? Модерный проект наций, советский модерный проект, модерный субъект, модерные факторы, модерные империи <…>, модерные визуальные практики… Бррр… Не считаете ли вы любовь к этому слову признаком смешной провинциальности? Считаете? И правильно считаете.
И тут же приводит забавный ранний пример, показывающий, что не везет этому слову уже давно:
Критикъ «Золотой Праги» (Zlata Praha. № 40), оценивая заслуги покойнаго, дЬлаетъ оговорку, что «путь этого писателя не направлялся къ вершинамъ новыхъ и великихъ модерныхъ мыслей». МнЬ кажется, что слово «модерный» не принадлежитъ къ номенклатура искусства: его настоящее мЬсто на страницахъ «Моднаго Базара» или въ магазина какой-нибудь известной портнихи (С. Гурбан-Ваянский. Чешский драматург Ладислав Строупежницкий: Некролог // Славянское обозрение. 1892. Т. III. Кн. 10).
Тут следует вывести мораль – что-нибудь про бренность жизни и текучесть языка. Ну да ладно, не басня же.
О времена, о ударения!
Как-то по телевизору шел новый фильм, кусочек из которого я увидела. Действие происходит в военное время. И вот один из героев с досадой говорит: «Вот, блин…» – что-то там, я не запомнила. Думаю, что слова блин даже не было в сценарии, а актер сам его добавил. Да нет, конечно, в кино никогда полностью не воспроизводится язык соответствующей эпохи, и все же легкий и бессмысленный анахронизм тут есть. Но дело не в этом. Если задаться целью выяснить, когда, собственно, начал использоваться эвфемизм блин, сделать это будет весьма затруднительно.
Это слово устного языка, притом сниженное. В литературе, особенно в советское время, такое фиксировалось плохо. Интернета тогда не было. Человеческая память ненадежна. Словари, бывает, страшно запаздывают с фиксацией языковых изменений.
История ударений и вообще произношения – очень трудная область. Старые ударения приходится восстанавливать при помощи сложных реконструкций, межъязыковых и междиалектных сопоставлений и т. д. Ну, есть еще древнерусские нотированные тексты, которые тоже могут помочь.
Однако в некоторых случаях для того, чтобы догадаться, что ударение в том или ином слове изменилось, не нужно даже обращаться к специальным источникам. Возьмем сериал «Дети Арбата» по книге Рыбакова. Одна героиня, потчуя Сашу Панкратова водкой, говорит ему: «Первая колом, вторая соколом, а третья мелкой пташечкой». Ну, в том смысле, что первую рюмку выпить трудно, вторую легко, а третью еще легче. Это известное русское присловье, только звучит оно здесь странно. Подобным микропроизведениям обычно присущ определенный ритм, а часто и рифмовка. А с этими колом и соколом ничего такого нет. На самом деле это и было законченное, фонетически оформленное произведение, просто ритм и рифма пропали с изменением ударения. Ясно, что произносилось это иначе: «Первая колом, вторая соколом…»
Есть и другие речения, в которых эти слова фигурируют со старым ударением: «ни кола ни двора», «гол как сокол». Вот еще одно выражение, потерявшее свою фонетическую изюминку в результате изменения ударения: мы говорим «губа не дура». А ведь изначально это звучало иначе: «губа не дура», с ассонансом на «у». Действительно, слово губа раньше произносилось с другим ударением – губа. Вспомним хотя бы Некрасова – «Генерал Топтыгин»:
Видит, ноги в сапогах
И медвежья шуба.
Не заметил впопыхах,
Что с железом губа.
Надо сказать, что русская классическая поэзия – это ценнейший источник сведений не только об истории ударения
(поскольку это силлабо-тоника по преимуществу, а значит, ритмическая структура вынуждает произносить слово с определенным ударением), но и вообще об истории произносительных норм.
Например, читая детям пушкинскую «Сказку о мертвой царевне», большинство современных мам произносят так:
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись, глядючи
С белой зори до ночи.
Такой вот внезапный сбой ритма и рифмы, притом для Пушкина совершенно не естественный. Ясно, что надо так:
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись, глядючи
С белой зори до ночи.
В детстве мне всегда казались загадочными пушкинские строки из «Евгения Онегина»: «Он с лирой странствовал на свете / Под небом Шиллера и Гете». Это о Ленском. Как их читать: свете – Гётэ? А как же рифма?
С рифмой у Пушкина всегда все хорошо. И вот когда я поступила в университет, на первом курсе нам читал лекции замечательный фонетист Михаил Викторович Панов. Он полагал, что во времена Пушкина обыкновения произносить иноязычные имена, видимо, были другими. Слово либо произносилось так, как в соответствующем иностранном языке, либо абсолютно по-русски. А поскольку в литературном русском языке обычно не было ни э после твердых согласных, ни сочетаний типа гё или кё, то произношение Гётэ было невозможно. Либо уж совсем по-немецки Goethe, либо по-русски – Г’ет’е (то есть Гете как фамилия читается так же, как -гете в сочетаниях о багете или о брегете). Так что с рифмой все в порядке: «Он с лирой странствовал на свете / Под небом Шиллера и Гете».
Из тех же лекций я узнала и разгадку еще одной пушкинской рифмы. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» кончаются такими строчками о жизни: «Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу». Опять не по-пушкински неточная рифма – хочу – ищу. А ведь был же у него вариант и с точной рифмой: «понять тебя хочу, / Темный твой язык учу». Так зачем понадобилась неточная? Ан нет! «Ищу» произносилось тогда как ищчу – так что на самом деле рифма точная и действительно более изысканная, чем хочу – учу: «Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищчу».
Это ли не цель?
В комментариях к колонкам мне часто пишут что-то вроде: ну да, ударение раньше другое было или там значение слова – но суть-то дела от этого не меняется! Не знаю, какой там людям надо сути, меня лично завораживает сама эта переливчатая, струящаяся ткань языка. Мне бы понять – откуда приходят слова и куда деваются, почему изменяются речевые обыкновения. Это ли, как говорится, не цель?
Да и просто – мне интересно обнаруживать крошечные и позабытые эпизоды из жизни языка. Мелкотемье, как раньше говорили. Зато спасем для вечности. Кто-то скажет, что вся эта ерунда недостойна вечности. А ничего, пусть будет.
И потом – разве можем мы знать наверняка, что окажется важным и ценным для будущих поколений? Я тут была в Ярославле. Именно там в свое время был найден рукописный сборник, в который входил список «Слова о полку Игореве». Разглядывая в тамошнем музее так называемый «Екатерининский список», сделанный для Екатерины II, я думала вот о чем. Как известно, найденный (ну, или как-то еще раздобытый) Мусиным-Пушкиным документ сгорел во время пожара в 1812 году, и нам остались от него лишь первое издание и пара таких списков. Но в них текст не воспроизводится точно, там он разделен на слова, поправлены «ошибки», непонятные слова поняты по мере возможности. В первом издании даже название изменено. Копировальной техники тогда не было, и никому даже в голову не пришло заставить переписчика изготовить список, максимально приближенный к исходному тексту, со всеми ошибками, помарками, повреждениями текста, а желательно и с начертаниями букв. Могли ли тогдашние любители древностей думать, как счастливы были бы современные ученые увидеть эти ошибки-помарки, каким бесценным источником стала бы такая копия! Да и споров о подлинности «Слова» тогда было бы намного меньше.
Так что не будем пренебрегать «неважным».
Например, я как-то услышала по телевизору фразу: «Вспоминаю, как в 70-е годы выходили на улицу, чтобы прокричать: „Свободу Áнжеле Дэвис!“» А я вот вспоминаю, что Анжéла произносили тогда вроде с ударением на втором слоге… Я начала размышлять, и в моих воспоминаниях вариант с ударением на первом слоге относился к чуть более позднему времени. Я хорошо помню эти выкрики: «Свободу Анжéле Дэвис!» и потом «Свободу Луису Корвалану!». Сейчас-то «Википедия», кстати, дает вариант Áнжела. Но тогда, в начале 70-х? Как говорили по телевизору? Как говорили в народе? Я стала всех спрашивать, все помнили по-разному. Потом мне напомнили песню Высоцкого «Жертва телевидения» (1972), про которую я, к стыду моему, забыла:
