Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
– Эх, отменили бы крепостное право в начале XIX века – куда бы шагнула Россия. Даже вообразить трудно, что бы мы сейчас делали.
– И слава Богу. Пусть отсталые, пусть какие угодно. Зато не деляги. Зато сердце сохранилось. Вот почему вся русская литературавосстала против делячества.
– Опять ты путаешь делячество с деловитостью.
– Ладно, против деловитости. Почему против восстали Гончаров, Тургенев, Толстой, Горький?.. Деловитость всегда связана с потерей сердечности. Она рационалистична в основе своей[862].
Участники романного спора оперировали общеизвестными аргументами славянофильской и западнической доктрин[863], но сюжетные перипетии внушали мысль о том, что русская классика, выступая силой консервативной, в результате все же сработала на разрушительную идею революции, вдохновленную взятой с Запада теорией[864]: «…революционеры и литераторы взорвали вулканы, которые таил в себе человек»[865]. Ретроспективно противовесом политическому радикализму революционеров-горожан Абрамов считал тип делового «укорененного» человека. Его литературный генезис можно было бы возвести к Соломину из романа Тургенева «Новь» или Тушину из гончаровского «Обрыва», однако этих персонажей Абрамов не упоминает, что лишний раз подтверждает – он полемизировал не столько с русской классикой, сколько с ее образом, преподанным во время обучения в школе и университете. Герои «Чистой книги» предъявляли претензии русской литературе XIX века за отсутствие «ролевой модели» – деловитого, работоспособного, знающего русскую жизнь героя. Вся русская литература, рассуждает один из абрамовских персонажей, – «оплакивание бездельника, тунеядца, лежебоки и травля человека работающего»[866]. Сам прозаик, видимо, не сразу смог перешагнуть внутренний барьер сомнений во «всемогуществе» классики и продолжал оправдывать ее приверженность герою-«идеалисту» социальными обстоятельствами и «эссенциальными» особенностями национальной культуры:
Русская литература воспитывала читателя в презрении к практицизму, к делячеству, которое обычно переходило в неприязнь ко всему практическому, деловому.
Все любимые герои русской литературы – душеустроители. Единственный Штольц (положительный) все-таки лишен того душевного ореола, которым освещен Обломов. <…> Причин много. Тут и беззаботность существования дворянства… тут и вообще душестроительство, свойственное русскому человеку[867].
Проигнорированного классикой героя позитивного действия, не оторвавшегося от «почвы» и «народа», хотелось изобразить и самому Абрамову, во всяком случае черновой вариант «Чистой книги» и переписка подтверждают такие намерения. В 1975 году в письме к П.А. Худякову, консультировавшему прозаика по поводу организации лесопроизводства в дореволюционной России, он признавался, что видит своего адресата «типом интеллигента из народа, обеими ногами стоящего на земле»[868], и далее, уже отбросив использованное в «Чистой книге» посредничество вымышленного героя, заверял: «…я с детства благоговею перед этим типом русского деятеля, изрядно оплеванного русской литературой»[869]. Однако продекларированная потребность в деловом герое нашла слабое подтверждение в художественной практике Абрамова. «Немец» Виктор Нетесов из романа «Дом» (1978), написанный с очевидными аллюзиями на образ Штольца, на фоне Михаила и Лизы Пряслиных, Егорши Ставрова, действительно, схематичен[870].
Целям культурной самолегитимации отвечали и попытки «деревенщиков» осмыслить региональные литературные традиции (северно-русскую и сибирскую). На территориальную «скученность» писателей традиционалистского толка сразу обратила внимание критика и попыталась описать ее в топонимических терминах, отсылавших к идее «областных культурных гнезд»[871] (например, «вологодская школа»[872]). Правда, эта вроде бы безобидная номинация по региональному признаку, с точки зрения ортодоксов, грозила подорвать марксистско-ленинские принципы концептуализации литературного процесса. Валентин Оскоцкий возмущенно писал о стремлении некоторых критиков обозначать «географические координаты» современной прозы и возрождать тем самым «своеобразный “областнический” подход»[873]:
Не «всесоюзная вышка» (выражение Л. Новиченко), в которой так нуждается наша критика, а волостная «автономия» определяет в этом случае точки отсчета. Приняв их, даже лучшую прозу «Нашего современника» легко будет представить не неотъемлемой частью общего достояния современной литературы, а удельным владением «школы» – вологодской (В. Астафьев, В. Белов), сибирской (В. Распутин, В. Потанин), среднерусской (Г. Троепольский, Е. Носов). Право же, времена феодальной раздробленности на Руси миновали давно и не критике возрождать их вновь…[874]
Для самих «деревенщиков» факт локализации вне культурных центров тоже был ключевым самоидентификационным признаком. Астафьев, например, отдаленность от Центра считал проявлением внутренней независимости авторов, решившихся существовать вне контролирующей распределение благ системы, и приписывал отдаленности скрытый конфронтационный посыл:
Та группа писателей, а число ей с десяток-другой, что сколотилась во глубине России и является сейчас по существу надеждой и совестью этой самой России, как бельмо в глазу у литературных деляг. <…> Их раздражает и бесит, что истинные-то писатели не с ними, а сами по себе, сохраняют самостоятельность настолько, насколько возможно в наши дни[875].
Изначально отношение «деревенщиков» к литературе и культурной жизни «периферии» определялось двумя разнонаправленными устремлениями. С одной стороны, они напряженно работали, чтобы не превратиться в «классиков» областного масштаба, строчащих эпопеи о героических трудовых буднях региона и публикующихся в местных издательствах. С точки зрения Астафьева, подобный вариант литературной карьеры обычно являлся следствием культурной несостоятельности автора, не желавшего либо не способного преодолеть «провинциализм»[876]. С другой стороны, добиваясь общесоюзной известности, они не забывали, что их творческая индивидуальность во многом определялась доскональным знанием местного (средне-, севернорусского или сибирского) материала, вне зависимости от того, шла ли речь о жизненных реалиях или о языковом, интонационно-стилистическом строе. Эту индивидуальность они хотели сохранить. Характерно, что Астафьев, в 1942 году ушедший на фронт из родного села Овсянка и впоследствии проведший тридцать с лишним лет вне «малой родины» (он окончательно переехал в Красноярск в 1980 году), среди причин, побудивших его принять окончательное решение вернуться домой, назвал постепенное оскудение своего персонального культурно-языкового «местного» запаса:
Я очень сильно эксплуатировал свою память, писал о Сибири, а жил вдалеке от нее. Записей не веду, дневников не имею, и все по памяти, вплоть до поговорок и пословиц, даже интонации, которая везде своя. Когда задумал большой роман о войне <…>, то посчитал, что надо находиться в той языковой стихии, от которой буду отталкиваться, среди тех людей, о ком намерен говорить[877].
Однако если мы имеем в виду выстраивание «деревенщиками» некой параллельной – по отношению к традиции русской классики – региональной литературной традиции, важным становится не столько факт творческой «прописки» автора по месту рождения и даже не верность «местной» теме, сколько «изобретаемое» писателями содержание локальной традиции, ее эффективность в качестве инструмента самообъяснения.
Сказать, что региональный литературный ландшафт, на фоне которого видели себя «деревенщики», отличался бедностью, было бы преувеличением. Культурная специфичность Русского Севера стала объектом этнографического изучения еще в XIX столетии, тогда же в общих чертах сформировалось видение этой территории как «резервуара» настоящей, неиспорченной цивилизационными влияниями «русскости», «старины», национальных традиций и языка[878]. Впоследствии Ф. Абрамов и В. Белов охотно воспроизводили дискурсивный ход, мифологизировавший Север по контрасту с Югом как хранилище памяти, традиционной религиозности, самобытного фольклорного и литературного слова[879]. Публичные выступления писателей, полемически призывавших к переоценке «старинного», «патриархального» («Гонение на патриархальность. А ведь патриархальность – та почва, на которой родилась сказка. Патриархальность – совесть и т. д.»[880]), были логическим продолжением идентификации с пространством культурно-исторической древности русских и исчезающей народной культуры[881].
