Леонид Карасев - Гоголь в тексте
Коробочка, коллежская секретарша. Коробочка – курица: вокруг нее целая армия кур и индеек, а окно комнаты, где остановился Чичиков, «глядело в курятник». Вместе с тем в ней есть нечто растительное. Гоголь хорошо разбирался в цветах и травах, так что слово «коробочка» могло иметь для него и некий ботанический оттенок.
Обыкновенно Чичиков заказывал себе поросенка с хреном или бараний бок. Попав же к Коробочке, Чичиков оказывается на необычной для него лишенной мяса диете: «грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с луком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками», то есть все почти вегетарианское. «Пресный пирог с яйцом» не в счет, поскольку яйцо не мясо, да и тем более именно яйцо возвращает нас к теме курицы.
Из героев первого тома «Мертвых душ», связанных с природным кодом поэмы, остались чичиковские слуги – Петрушка и Селифан. Если продолжить наши аналогии, то Селифан также попадет в разряд птиц (Чичиков называет его «гусем»), а Петрушка окажется пахучим корнеплодом. Впрочем, на животно-натуральных параллелях Гоголь в данном случае не настаивает, оставляя чичиковских слуг существами не вполне определившимися. Они важны не столько сами по себе, сколько в сочетании с их хозяином: они – часть его, а он – часть их. Тем не менее из двоих слуг наиболее значим «гусь» Селифан, которого Гоголь как будто нарочно прячет от читателя. Имя «Селифан», произведенное от латинского «Силван», т. е. «лесной», в соединении с прозвищем «гусь» дает тему диких «гусей-лебедей», на которых, по обыкновению, совершает свои путешествия русский сказочный герой. Селифан-гусь – это кучер, своего рода двигатель всей чичиковской компании, и именно от его усердия и сметки зависит, как далеко и быстро полетит вся эта странная «птица-тройка».
На всех перечисленных персонажей Гоголь смотрит осудительно. Во всяком случае, ему бы так хотелось, поскольку вопрос не в том, что перед нами отъявленные злодеи или мошенники, а в том, что речь идет о «пошлости жизни», о существах как будто и не живущих человеческими жизнями в высоком смысле этого слова. Оттого они и поименованы «мертвыми душами», носят звериные маски, хотя и показаны Гоголем со вкусом и удовольствием, которое невольно передается и читателю.
* * *Не было бы особого смысла рассуждать на эту не составляющую особого секрета тему, если бы не тот ход, который можно сделать в данном положении. А что же сам Павел Иванович? Единственный человек, оказавшийся в посреди котов, кур, медведей, собак, мышей, пауков (прибавим к этому «живность» из второго тома – ослов, рыб, свиней и пр.)? Чичиков как будто бы противостоит миру животных, поскольку сам в зверином происхождении не замечен. Заподозрить в этом гладко выбритом, округлом и «приятном во всех отношениях» господине какую-нибудь замаскировавшуюся свинью довольно трудно. И, похоже, ее действительно нет, поскольку здесь случай куда более тонкий и хитрый. В Чичикове сидит такой зверь, что сразу и не догадаешься. Только настойчивость Гоголя в уподоблении людей животным и его общий план, который должен был развернуться на всех трех частях поэмы, позволяет нам обратиться к Павлу Ивановичу с тем же самым вопросом.
Начнем с черты вполне человеческой, разве что в данном случае странно раздувшейся. У Чичикова такая «внимательность к туалету», какой даже не везде видано. Его воротник и манишка могут навести изумление на всякого: они «белей и чище снегов». Едва только Павел Иванович поселился в комнате, как она приняла «вид чистоты и опрятности необыкновенной». Или: «После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их изнутри языком». Или еще: Чичиков побрился так, что «щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска». Повсюду одно и то же – опрятность «необыкновенная», чистота «необычайная». Тем более что рядом постоянно болтается неопрятный и немытый Петрушка.
«Ты, брат, черт тебя знает, потеешь, что ли. Сходил бы хоть в баню». Чичиковский совет неслучаен. Если принять версию о Чичикове-звере, правда, пока еще звере неведомом, сопоставив ее со страстью Чичикова к чистоте и приятному запаху, то напрашивается одно предположение. Постоянные «вспрыскивания» одеколоном и мытье Чичикова похожи на войну, которую он ведет против своего собственного запаха. Отсюда эти постоянные обтирания «с ног до головы мокрою губкой», «непременная банка с одеколоном» и табакерка с фиалками, положенными туда для аромата. Одеколоном культуры Чичиков как будто пытается заглушить запах собственной природы.
Еще одна важная черта. Несмотря на свою изрядную полноту и солидный возраст, Павел Иванович чрезвычайно легок и подвижен, причем Гоголь, как и в случае с опрятностью, представляет резвость Чичикова как нечто особенное. Тут примеров множество. Чичиков «расшаркивался и кланялся с особенною ловкостью»; Чичиков «расшаркивался с ловкостью неимоверной»; «несмотря на полноту корпуса, отпрыгнул несколько назад с легкостью резинового мячика»; вскочил в «коляску с легкостью почти военного человека» и т. д. Помимо смысла легкости и прыгучести, в «резиновом» мячике можно услышать оттенок, значение которого сегодня забыто, но в гоголевские времена еще было актуальным. В греческом языке «резина» (resina) – это пахучая смола, предназначенная для уничтожения волос на теле. Волосы – знак звериной природы, оттого (если, конечно, следовать выбранной нами линии) так прилежен Павел Иванович в своем бритье или выдергивании торчащих из носа волосков.
Итак, налицо два факта: удивительная ловкость и подвижность Чичикова сочетаются с не менее удивительным стремлением к чистоте и культурному запаху. Одно часто идет в паре с другим. Очень любопытны, например, штуки, которые Чичиков проделывал, прихорашиваясь, перед зеркалом, когда оставался один в комнате. То подпрыгнет на манер антраша, то расшаркается ножкой, то подбоченится, то отбежит назад с особым поворотом туловища. Перед посещением бала у губернатора Чичиков целый час гляделся в зеркало, придавая своему лицу самые различные выражения: «…то важное, то степенное, то почтительное, но с некоторой улыбкой, то просто почтительное без улыбки; отпущено было в зеркало несколько поклонов в сопровождении неясных звуков, отчасти похожих на французские, хотя по-французски Чичиков не знал вовсе». А кроме того, пританцовывая перед зеркалом, Чичиков еще и подмигивает бровью, делает «кое-что даже языком» – словом, резвится, кривляется, как обезьяна.
Если и искать Павлу Ивановичу «собрата» в зверином царстве, то лучшего выбора не сделать. Чичиков-обезьяна вертится перед зеркалом, перенимает чужие манеры, учится быть другим, учится быть похожим на культурного человека. Обезьяна – эмблема ловкости, гибкости, гений подражания. Чичиков едет по России, меняет лица, маски, приноравливается, принимая форму тех, с кем ему приходится иметь дело. Обезьянствуя, он становится своего рода зеркалом, в котором его партнеры видят самих себя, но уже подправленных и приглаженных; оттого Павел Иванович всем так и нравится. «Зеркало и обезьяна» – это почти что басня Крылова (любимейшего гоголевского автора), а чичиковские «антраша» и кривляния перед зеркалом – те же самые «ужимки и прыжки», что и у басенной обезьяны.
Происхождение Чичикова, как сообщает Гоголь, «темно». Лицом своим на родителей он «не походил: по крайней мере, родственница, бывшая при его рождении (…) взявши в руки ребенка, воскликнула: «Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следовало пойти в бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился, просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Неясно, отчего Гоголь обращает внимание на то, что Чичиков не похож на своих родителей. Во всяком случае, понять это, исходя лишь из сюжетных соображений, довольно трудно, поскольку названная особенность ни к чему не ведет и ничего не предполагает. Если же держаться избранной нами линии, то непохожесть Чичикова на родителей можно истолковать как намек на его особую природу. И поскольку речь идет об обезьяне, то тема Антихриста напрашивается сама собой. Однако теперь эта – известная тема – поддерживается не только тем, что Чичиков носит «инфернальный» фрак «цвета наваринского пламени с дымом» и подмигивает правым глазом («лукавый» – эпитет черта), но и его обезьяньей природой.
Чиновники приняли Чичикова за переодетого Наполеона. Но Наполеон как раз и назван Антихристом, которого держат на «каменной цепи, за шестью стенами и семью морями». Дьявол – обезьяна Бога (Diabolis est simia Deus). Антихрист – обезьяна Христа. Антихрист-обезьяна, сидящий на каменной цепи у Бога, в земном сниженном прочтении оборачивается обезьянкой на цепочке у заезжего немецкого гаера. «Хитер немец: обезьяну выдумал!». В русском переводе латинской формулы слово «обезьяна» (simia) оказалось сильнее, чем исходное «подобие» или «сходство» (simila), отчего изменился и общий смысл. Вместо указания на внешнее сходство Антихриста и Христа появился образ обезьяны в его животном значении, без напоминания о сходстве. Исходно же речь шла именно о подобии – искаженном, ущербном, но именно подобии.
