Пьер Паскаль - Протопоп Аввакум и начало Раскола
Сила и его товарищи, может быть, вовсе не были такими простаками, за которых они себя выдавали: очень вероятно, что они были наставлены Нероновым. Он короткое время был в монастыре в Кандалакше, спасся он оттуда бегством в лодке 10 августа 1655 года, сопровождаемый тремя своими духовными сыновьями – Алексеем, Силой и Василием. В Соловках он был принят архимандритом Илией, оттуда Неронов вернулся в Москву, где Стефан Вонифатьев скрыл его от розысков. Его трое товарищей, арестованные в Холмогорах, были по просьбе Стефана, рассказавшего все царю, освобождены. Вполне правдоподобно, что Сила и Алексей прибыли в Ростов и там снова были арестованы в январе 1657 года. Памятка Силы, о которой он говорил, что она у него «уже давно», была, видимо, от Неронова, который как раз из Кандалакши послал еще другие письмена Тихону, архимандриту монастыря св. Даниила Переславского.
Что же касается самого Неронова, то он в день Рождества 1655 г. по совету Стефана принял в Даниловом монастыре монашеский постриг с именем Григория; затем он вернулся в Москву к царскому духовнику, а после этого удалился в Игнатьеву пустынь на Ломе в своих родных местах[1044]. Никон, со времени его исчезновения из Кандалакши, разыскивал его повсюду; Неронов же скрывался, одевался в иное платье, менял место, был неуловим. Можно себе представить, сколько он приобрел повсюду сторонников старой веры, стоявших против новшеств. У Никона было одно оружие – отлучение от церкви. Это оружие было использовано: отлучение было произнесено во время обедни, совершаемой обоими патриархами, Антиохийским и Московским, в Успенском соборе. Архидиакон, после того как зачитал приговор, воскликнул: «Анафема ему!»[1045] Лица, совершавшие богослужение, пропели хором: «Анафема ему!», а певчие, затем иподиакон и все присутствующие повторили: «Анафема!» По монастырям были разосланы грамоты: арестовать монаха Данилова монастыря Феофана, а также и монаха, который в миру был протопопом Иоанном Нероновым[1046]. Дворянин Козлов с отрядом стрельцов был послан в Вологду, чтобы захватить беглецов. Он узнал об их присутствии тут. Они находились вместе с дьячком этого района и с татарином Андреем, преданным служителем Неронова; узнал он об этом от священника в Телепшине, служившего в вотчине Лукьяна Унковского, находившейся в 10 верстах от Игнатьевой пустыни: крестьяне способствовали их бегству[1047]. «Для тебя, Христов мученик, мы готовы все перестрадать, вплоть до самой смерти», – говорили они. Никоновские стрельцы повсюду, где они проходили, грабили и арестовывали; большое количество священников, монахов и мирян были закованы в цепи и увезены в Москву, где и умерли в тюрьме от пыток и изнурения. Какое замечательное подтверждение проповеди Неронова: воистину ложные пастыри, преследование христиан, близкий приход антихриста! Все это происходило около августа и сентября 1656 г.
Если Неронов больше года, не переставая проповедовать неподчинение официальной церкви, ускользал от розысков, то это было только благодаря тому, что повсюду как среди верующих, так и среди духовенства он находил сторонников. Повсюду, где распространялся слух о церковных изменениях, продиктованных Москвой, верующие начинали волноваться. В северных скитах, где благочестие уже давно носило апокалиптический характер, считали, что на царском престоле водворилась ересь и предсказанное великое отступничество накануне Второго пришествия. Странствующие монахи, паломники, полумиряне, полумонахи, в то время очень многочисленные, удовлетворяли свою жажду духовного подвига тем, что ходили по обширной Русской земле из одного монастыря в другой, разносили по городам и весям все эти тревожащие новости. У приходских священников, более степенных и чаще соприкасающихся с действительностью, были другие причины недоверия и неприязни по отношению к патриарху и епископам: они знали их по их бюрократическим притеснениям, их незаконным поборам, их позорной роскоши, по произволу и жестокости их управления. Никон, старавшийся так превозносить свою духовную власть, не сделал ничего, чтобы поднять условия жизни низшего духовенства; и, наоборот, епископы, которых он терроризировал, старались у себя подражать его великолепию, его властности и еще более угнетали своих подчиненных. Никогда еще пропасть между иерархами и простыми священниками не была так велика. Верующие, будь то деревенские жители или горожане, жаловались и на общественное устройство в целом; свободные общины все более и более подпадали под власть феодальных владельцев, города, подчиненные царскому двору, были переуступлены более требовательным помещикам, и Уложение царя Алексея Михайловича 1649 года делало невозможным переход людей от одного владельца к другому. Каждый чувствовал себя подчиненным: крестьянин своей общине, крепостной – своему помещику, ремесленник – своей слободе, все же чувствовали себя под бременем обычных и чрезвычайных налогов, наборов для войны, мобилизаций, трудовой повинности. Широким народным чаяниям морального и религиозного улучшения ответили лишь теоретическими реформами, интересовавшими единственно ученых, или же узкой и мелочной регламентацией. Единственный исход, чтобы обрести гражданскую и моральную свободу, – это было бегство. Чувствовалось, что можно было только бежать – бежать в свободные просторы Нижней Волги, Дона, Урала, Сибири, или же даже бежать куда-то в своих родных местах, бежать от общества, от официальной церкви, от ее принуждения, ее власти[1048]. Для народной души, религиозной и ищущей Бога, враждебной навязанным формам и внешнему принуждению, нет ничего более привлекательного, чем начать отрицать и церковь, и общество, считая, что и то и другое находится во власти дьявола и антихриста.
В этом заключалась настоящая причина глубокой вражды к новшествам, вводимым Никоном. Без сомнения, Никон совершенно этого не видел. Все его внимание было устремлено на пассивное сопротивление высшего духовенства. На всех соборах воля его торжествовала, но кажущееся единодушие было результатом скорее страха, чем убеждения. Извержение из сана Павла Коломенского[1049], совершенное самым грубым образом, из-за единственного случая проявленного им протеста, заставило трепетать даже строптивых[1050]. Молчаливая оппозиция некоторых иерархов – Макария Новгородского, Маркела Вологодского, Александра Коломенского[1051] – имела то преимущество, что они хотя бы в повседневной жизни своей епархии могли свободно выражать свои взгляды. Эти иерархи удовлетворялись тем, что не настаивали на выполнении новых правил, не требовали переписки и раздачи новых книг и вместе с тем не препятствовали пропаганде старой веры. Митрополит Казанский Корнилий обеими руками подписывался под деяниями всех имевших место соборов, но троеперстное крестное знамение было введено в его епархии только его преемником Лаврентием в 1658 г.[1052]
Наконец, в самой Москве тот человек, который видел возвышение Никона, более того, тот, кто способствовал его возвышению, – именно духовник царя Стефан, отнюдь не одобрял его. Порицал ли он все новшества или только некоторые из них, или же он осуждал только грубость, с какой они были введены? Есть все основания думать, что в то время никто не осмеливался выразить или высказать свои чувства. Духовником царя, однако, руководил не страх – его противодействие сдерживало его же желание всех примирить. Но отсутствие под важными актами подписи подобного человека, подписи, которая была так нужна, – служило уже достаточным доказательством того, что он в душе осуждал Никона. Скрывая Неронова, устраивая ему у себя свидания с многочисленными представителями духовенства, рекомендуя его в письме, собственноручно написанном Тихону, разве этим он не восстанавливал прежнее братство против воли Никона? Чувствовал ли он двойственность своего положения или только чувствовал упадок сил? Так или иначе, он скоро удалился от мира в свой родной монастырь, где вскоре и умер, 11 ноября 1655 г., приняв имя Савватия. Никон, так же как и Неронов, оплакивал его смерть[1053].
Перед этой могилой почитаемого наставника оба противника примирились. 4 января 1657 г. Неронов предстал перед Никоном: не переставая его упрекать за его новшества и его жестокости, не соответствующие апостольским заповедям, не принимая произнесенной анафемы, он все же признался в своем желании быть в единении с Церковью и с восточными патриархами. Никон принял это подчинение таким, каким оно было[1054]. Со своей стороны, он признал, что хороши все Служебники – как старые, так и новые[1055]. Вскоре он разрешил каждому, по желанию, сугубить или трегубить аллилуию[1056]. Итак, нет больше предтечи антихриста, как нет и анафемы! Оба устали от борьбы: один, очень потрясенный, несмотря ни на что, общим отношением к нему всей русской и восточной иерархии, другой, счастливый, что обезоружил указанной ценой своего самого страшного врага, причем происходило это как раз в тот момент, когда он чувствовал, что царь, умудренный годами и походной жизнью, с каждым днем ускользал из-под его влияния[1057]. Еще долго Неронов будет верен старому благочестию, но отныне не будет за него заступаться[1058]. Никон, со своей стороны, выкажет значительно меньше рвения к реформе, чем раньше.
