Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни
Мужество (virilidad) происходит от vir - мужчина, самец. Ту же самую корневую основу имеет и virtus{343}, и вера, по словам христианских богословов - хотя «богослов» и «христианин» противоречат друг друту, - это богословская добродетель. Богословская добродетель, но не добродетель богословия. Нет никаких добродетелей богословия, кроме разве что furor theologies{344}, отца Инквизиции. Но давайте присмотримся к этому пониманию мужества, поскольку святой отец думает, что способность утверждать или отрицать, преодолевать сомнения это скорее факт воли, нежели интеллекта. Обратимся же к воле и воле к вере.
Уильям Джемс, прагматист и еще один отчаявшийся христианин, в душе которого агонизировало христианство, одно из своих эссе целиком посвятил воле к вере (the will to believe). Но имеет ли эта воля какое-нибудь отношение к мужскому естеству? Является ли мужественность источником воли?
Шопенгауэр полагал, что дело обстоит именно так, и что средоточие воли находится в мужских органах, поэтому он восхищался нами, испанцами, видя в нас свидетельство истинности его мысли, в доказательство чего он ссылался на обычные, довольно популярные и широко распространённые у нас в Испании весьма грубые выражения. И вправду, у испанцев названия этих органов буквально не сходят с уст. Испанцы считают себя людьми волевыми, энергичными, всегда готовыми действовать. И отовсюду несутся чудовищные богохульства, в которых священное имя Божие, которое должно вызывать благоговение, употребляется как в знаменитой фразе из Сатирикона Петрония (И, 4) о человеке, который putabat sе colleum Jovis tenerе{345}. Но является ли все это действительно волей?
Испанское слово voluntad (воля) не имеет живых истоков в обыденном народном языке. Французское volonte близко к vouloir, к неолатинскому volere и к классическому velle. Но у нас, в испанском, нет производных от этого латинского корня. Вместо vouloir мы говорим querer от латинского quoerere, искать, домогаться, и от querer мы имеем существительное querencia, которое применяется только к животным и означает их привязанность к определенному месту или к другой особи. В испанском то, что исходит из мужских органов, называется не волей, а желанием, хотением (la gana).
Хотение! Превосходное слово! Gana - по всей вероятности, слово германского происхождения, хотя испанский это самый латинский из всех языков латинского происхождения, даже в сравнении с итальянским он гораздо ближе к латыни и содержит в себе гораздо меньше элементов германского происхождения, gana это нечто близкое хотению, жажде, голоду. Существует великое множество самых разнообразных хотений - можно хотеть есть, пить, можно, наоборот, хотеть избегать излишеств в еде и питье. Можно хотеть работать и можно хотеть ничего не делать. А кто-то может сказать и так: «Неправда, что я не хочу работать, я хочу не работать». Но хотение не делать что-либо есть нехотение. Мужество кончается самоуничтожением, оно встает на путь безбрачия, на путь скопсгва. Именно волюнтаристы чаще всего страдают абулией{346}.
Как много и красиво можно рассуждать о духовном сладострастии! Об этом сладострастии одинокого онаниста вроде несчастного Юсмана{347}, который тоже агонизировал в поисках монашеской христианской веры, веры отшельников, отказавшихся от брака и телесного отцовства. «Не хочу и все тут», - сказал один испанец. И прибавил: «Хотение не идет из моего ... мужского естества» (это, конечно, эвфемизм). Но что же все-таки является источником хотения?
Как я уже сказал, хотение не есть способность интеллектуальная, и хотение может привести к не-хотению. Вместо воли оно порождает не-волю, noluntad от nolle, не хотеть. А не-воля, дитя не-желания, ведет к ничто.
Ничто, nada! Вот еще одно испанское слово, полное жизни и бездонных резонансов. Бедняга Амьель{348}, еще один агонизирующий одиночка - и как же мучительно он старался преодолеть в себе свое мужское естество! - в своем Личном дневнике писал это слово по-испански. Ничто! Это и есть то, чего достигает вера мужества и мужество веры.
Ничто! Так возник тот своеобразный испанский нигилизм (лучше было бы назвать его надизмом, чтобы подчеркнуть его отличие от русского нигилизма), который намечался уже у Святого Хуана де ла Крус{349}, получил довольно слабое выражение у Фенелона и мадам Гюйон, и, наконец, назвался квиетизмом в устах испанца - арагонца Мигеля де Молиноса{350}. Но лучше всех выразил суть надизма художник Игнасио Сулоага{351}. Показывая одному из друзей свой портрет сапожника из Сеговии, безобразного, как уроды Веласкеса, отвратительного и сентиментального карлика, он сказал: «Понимаешь, ведь это истинный философ!... Он ничего не говорит! ". То есть дело не в том, что он говорит, что ничего не существует или что все в конце концов обратится в ничто, а именно в том, что он ничего не говорит. Быть может, он был мистик, погруженный в темную ночь духа Святого Хуана де ла Крус. Быть может, и все уроды Веласкеса - тоже мистики того же рода. Не является ли наша испанская живопись совершенным выражением нашей мужественной философии? Сапожник из Сеговии, ничего не говоря ни о чем, освободился тем самым от самой обязанности мыслить; перед нами истинный свободомыслящий.
Итак, что такое вера мужества? Есть нечто такое, что лучше было бы назвать не верой и не волей к вере, а хотением верить. Это последнее исходит из плоти, которая, согласно Апостолу, желает противного духу (Гал., V, 17). Даже когда он говорит о воле, действующей в тех, кто живет по плоти, θελήματα τήζ σαρκόζ (Ефес., II, 3), по той самой плоти, от которой вся тварь совокупно стенает и мучится до ныне (Рим,VIII, 22). Но, несмотря на это, следует сеять плоть. И в то же самое время следует сдерживать мужское естество, чтобы рождать детей по духу. Которыми же мы спасемся: детьми по плоти в воскресении плоти или детьми по духу в бессмертии души? И разве эти вещи не противоречат друг другу?
Однако, согласно Святому Бернарду, этому предтече францисканского естественного благочестия, столь снисходительного к «брату свину', то есть к плоти, плоть - очень добрая и верная подруга доброго духа, «bonus plane fidusque comea caro spiritui bono» (De diligendo Deo, cap. XI). И надо ли напоминать mens sana in corpore sano{352} Ювенала? Но может быть совершенно здоровое тело имеет душу, погруженную в ничто, подобно душе сапожника из Сеговии.
Хотение верить! Святой Хуан де ла Крус говорил о «голоде по Богу» (Восхождение на гору Кармел, кн. I, гл. X). Этот голод по Богу в том случае, если не сам Бог нам его внушил, то есть если он исходит не от божественной благодати, «имеет ту же самую субстанцию и природу, что и голод, направленный на какой-либо материальный, природный объект'’, «он тогда не более, чем естественное желание, и останется таковым до тех пор, пока Бог не просветит его» (Указ. соч., стих IV, строфа III. См.: Juan Baruzzi, Saint Jean de la Croix et le рrob’eте de l'experience mystique. Paris, Alcan, 1924, lib IV, cap. IV: «Голод по Богу не всегда угоден Богу»).
Желание слепо, говорит мистик, но если оно слепо, то как же может оно верить? Ведь уверовать - значит прозреть, а будучи незрячим, как может оно утверждать или отрицать что-либо?
«Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», говорится в первом из посланий, приписываемых Апостолу Иоанну (II, 15-16). И похоть плоти - искать Бога в мире, стремиться к воскресению своей плоти. И если агоническим безумием было стремление распространить христианство с помощью меча, креста и крестовых походов, то агоническим безумием является также и стремление распространить его телесно, производя на свет христиан, посредством телесного прозелитизма, вегетативного размножения.
Крестовый поход это тоже проявление мужества, порождение свободной воли, а не благодати. И крестовые походы это одно из самых агоничных деяний в истории христианства. Тот, кто стремится с помощью меча навязать свою веру другому, на самом деле хочет самого себя заставить поверить в свою веру. Он требует знамений, сотворения чуда для того, чтобы укрепить свою собственную веру. И всякий крестовый поход с мечом приводит в конце концов к завоеванию завоевателя завоеванным, и завоеватель становится надистом.
Надо сдерживать мужское естество в безбрачии. То есть в деятельном монашестве. Перу Оноре де Бальзака, автора Peau de chagrin{353}, который оставил после себя великое множество - целый народ - детей по духу, и не знаю, остался ли после него хотя бы один сын по плоти, принадлежит один проницательнейший этюд о провинциальной жизни, «жизни хотений». Я имею в виду Турского священника, где мы читаем эти изумительные строки о citta dolente{354} старых дев, о мадемуазель Саломон, которая приобщилась к материнству, оставаясь девственницей; в конце этого ювелирно тонкого психологического исследования Бальзак написал одну незабываемую страницу о безбрачии. Обратите внимание прежде всего на грозного папу Гильдебранда - только тот, кто соблюдает обет безбрачия, может быть непогрешимым, только он, не расточающий свое плотское мужество, способен бесстыдно утверждать или отрицать, говоря: «Именем Господа отлучаю тебя!» и думая при этом: «Господь во имя меня отлучает тебя! Anathema sit!».
