Пьер Паскаль - Протопоп Аввакум и начало Раскола
Эта сцена, а также и некоторые другие черты его частной жизни в Тобольске, очень живо дают нам почувствовать то, как текла его жизнь: ночное бдение, служба дома, чтение благочестивых книг у окна, назидательные приемы по отношению к своей пастве. Можно рассматривать это наказание как жестокое и дурного вкуса. Но нужно вспомнить, что дело касалось монаха, вдвойне виновного, который нагонял страх и на сам монастырь, и на весь город: «Никто не решался с ним говорить». И надо учесть то, что успех у Аввакума был полный. С того времени архимандрит и монахи его монастыря не могли им нахвалиться; воеводы благодарили Аввакума за него. Надо добавить, что этот способ сурового лечения не доставлял никакого удовольствия тому, кто его применял: наоборот, четверть века спустя он вспомнит о нем как о трудном испытании[884].
Вот как он рассказывает о способе, каким он действовал с другими провинившимися:
«Ох, безчинница! Ворует, да и запирается! Беду на беду творит! А как бы: согрешила, прости, впред престану! – ино бы и Бог простит, да и жила бы чинненко, плакався о первой-той глупости. Ино диавол претит, а своя слабость престать не велит. Да еще огрызается, что сука, пред добрым человеком. Ох, горе мне, – не хощется говорить, да нужда влечет. Как вора не обличить, коли не кается! Я, окаянный, в Сибири зашел сам со огнем: в храмине прелюбодей на прелюбодеице лежит. Вскочили. Я и говорю: что се творите? не по правилом грех содеваете. И оне сопротиво мне: не осужай! И аз паки им: не осужаю, а не потакаю. Прелюбодей мил ся деет и кланяется мне, еже бы отпустил. А женщина-та беду говорит: напраслину-де же ты на меня наводишь, протопоп, и затеваешь небылицу! – брат-де он мне, и я-де с ним кое-што говорю. А сама портки подвязывает, – блудницы-те там портки носят. И я говорю: враг Божий! – а то вещи обличают. И она смеется. Так мне горко стало, – согрешает, да еще не кается! Свел их в Приказ воеводы. Те к тому делу милостивы, – смехом делают: мужика, постегав маленко, и отпустили, а ее мне ж под начал и отдал, смеючись. Прислал. Я под пол ея спрятал. Дни с три во тме сидела на холоду, – заревела: государь, батюшко, Петрович! Согрешила пред Богом и пред тобою! Виновата, – не буду так впред делать! Прости меня грешную! Кричит ночью в правило, мешает говорить. Я-су перестал правило говорить, велел ея вынять, и говорю ей: хочешь ли вина и пива? И она дрожит и говорит: нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочек хлебца. И я ей говорю: разумей, чадо, – похотение-то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к Богу презорство и безстрашие: наедшися и напився пьяна, скачешь яко юница, быков желаешь, и яко кошка котов ищешь, смерть забывше. Потом дал ей чотки в руки, велел класть пред Богом поклоны. Кланялася, кланялася, – да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где-петь детца? Чорт плотной на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучю. Помню, в правилех пишет: прелюбодей и на Пасху без милости мучится. Начяля много, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»
Здесь Аввакум прочел ей нравственную проповедь относительно еды и спиртных напитков, разжигающих похоть: «Скачешь – говорит он – яко юница, быков желаешь, и яко кошка, котов ищешь, смерть забывше». Он дает ей четки и заставляет ее класть земные поклоны, пока она не падает от изнеможения. Пономарь заставляет ее подняться, ударяя ее веревкой. «Где-петь детца? Чорт плотный на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучю. Помню, в правилех пишет: “прелюбодей и на Пасху без милости мучится”». На этот раз средство это не возымело своего действия: это была профессионалка, она вернулась на свою блевотину[885].
В другой раз Аввакум спас молодую калмычку, выросшую пленницей в доме некоего Елеазара. Аввакум сделал из нее свою духовную дщерь, оставил у себя в доме и сумел привить ей любовь к набожности и добродетели. Но девушка все еще питала к своему первому господину истинную привязанность: это чувство, боровшееся с верой и чрезвычайным уважением, которое она питала к своему духовному отцу, превратилось у нее в конце концов в болезнь, выразившуюся различными проявлениями, о которых Аввакум повествует в своем Житии. Бедная Анна будет долгие годы мучиться между влечением к Елеазару, за которого она, после отъезда Ав вакума, выйдет замуж, и влечением к монашеской жизни, на которую в конце концов Аввакуму удается ее уговорить, вплоть до того, что она примет страдание за старую веру[886]. Вот каким образом боролся протопоп, пуская в ход все свое влияние и весь свой авторитет против по большей части незаконных браков, столь распространенных между русскими и туземными рабынями или пленницами.
Эта открытая война против характерных для Тобольска пороков, а также и продолжительность церковной службы должны были неминуемо возбудить оппозицию к нему. Эта оппозиция не могла не принять формы доносов, направленных на то, чтобы навсегда погубить священника, высланного, как это было известно, в наказание за проступки; доносы эти вменяли ему следующее: оскорбление государя, превышение власти… В продолжение полутора лет на Аввакума донесли пять раз[887].
Самый большой конфликт был вызван дьяком Струной. Этот человек, сумевший завладеть доверием архиепископа, был фактически дельцом, лишенным всякой совести, который объединял в себе такие отрицательные черты, как несправедливость, лихоимство и произвол. Тот факт, что Аввакум долгое время терпел все это распутство, не выступая против него открыто, доказывает только, что он вовсе не был любителем ссор и беспокойным человеком, всегда готовым вмешаться в разные свары то тут, то там, не принимая во внимание ни характера людей, ни шансов на успех. Струна был всемогущ. Аввакум же, в конце концов, был всего только высланным; ему достаточно было применять свое усердие в своем приходе и в окрестностях, не вмешиваясь в дела епархиального начальства, которые ему никто к тому же и не поручал. Но в тот день, когда Струна незаконным образом оскорбил одного из его подчиненных, а именно чтеца Антония, и во время богослужебного пения схватил его за бороду, Аввакум почел себя обязанным и вправе вступиться. Он был вдвойне прав, ибо происшествие произошло в его церкви, во время вечерни, и касалось члена его причта. Прервав службу, уже нарушенную этим грубым поступком, он проучил его внушительным и мучительным наказанием. Дьяк выпросил себе прощение, чтобы вырваться из его рук. Но он возбудил против Аввакума всех, кто зависел от его, Струны, милостей, именно: родственников, священников, монахов, и в одну прекрасную ночь вся эта ватага людей бросилась на поповку, где жил Аввакум, чтобы схватить его и бросить в Тобол. Это было повторением истории в Юрьевце. Неизвестно, как он спасся от этого покушения на свою жизнь. К счастью, все это произошло в последнее время отсутствия Симеона: ему пришлось страдать только месяц. Днем он ходил в сопровождении верующих, как и Матвей Ломков.
Ночью он скрывался: он даже подумывал найти убежище в стенах тюрьмы! Воевода относился к нему с симпатией, горевал об опасностях, которым он подвергался, но не решался что-либо сделать для него, ибо боялся Струны и его клики! Жена воеводы, княгиня Хилкова, не находила другого выхода, как прятать Аввакума в один из своих сундуков и в нужных случаях садиться на него[888].
Наконец, архиепископ возвратился, это было в сочельник 1654 года. Он тут же узнал обо всех преступлениях своего доверенного. Расследование по этому делу повел по духовному уставу Чертков и весь причт кафедрального собора. В особенности среди всех скандальных дел ухватились за одно, в котором какой-то человек, обвиняемый своей женой и дочерью в покушении на честь последней, был оправдан Струной как невиновный. Струна, конечно, получил за это взятку. На очной ставке со своей дочерью человек этот признал себя виновным. Архиепископ вынес приговор: за всю совокупность своих преступлений Струна был арестован и посажен в пекарне на цепь[889].
Но архиепископ и следователи по делу Струны натолкнулись на сильного противника. Дьяк Струна знал судопроизводство: он заявил о своем желании довести до сведения царя один донос, в интересах, как он говорил, самого же царя. Пришлось отвести его в съезжую избу, где он дал показания против архиепископа и Аввакума, обвиняя их обоих в оскорблении царя, аргумент, по нравам того времени, непреложный. По тогдашним правилам, Струна отныне находился в исключительном ведении московской юрисдикции. Цель его была достигнута: он ускользнул от тюрьмы архиепископа. Его новый страж, Петр Бекетов, был старым воином, который со времени вступления на престол царя Михаила Федоровича участвовал во всех сибирских кампаниях и походах и только что, получив дворянство, обосновался в Тобольске с тем, чтобы, как ушедший в запас, провести там остаток своих дней. Его, конечно, гораздо больше соблазняли все перипетии этой сложной авантюры, чем моральные тонкости. Он дал своему хитрому узнику уверить себя в правоте его дела. Со своей стороны, архиепископ, чтобы снова заполучить Струну, опирался на свое право проверки счетов и ведения дел. Не достигнув того, чего он желал, он 4 марта 1655 года, в Неделю православия разразился против него торжественной анафемой, проклиная его со всеми вытекавшими из анафемы последствиями, притом с запретом посещать церковь, с отказом принимать приношения для церкви, с запрещением доступа в его дом хотя бы одному священнику. Бекетов, присутствовавший при этом анафематствовании, был так им поражен, что не смог сдержаться и начал выкрикивать в самом соборе всевозможные бранные слова по адресу архиепископа и Аввакума, который якобы был его правой рукой. Он выскочил в ярости из храма и побежал по направлению к своей усадьбе, рыча и жестикулируя; по дороге он был сражен апоплексическим ударом. Невозможно было не признать в этом факте наказания, посланного ему за его преступный протест. Он умер без покаяния, и тело его было брошено прямо на улице: это не было ни мщением, ни даже какой-то особой мерой. Можно было сделать и хуже: можно было выбросить его тело на свалку. Что было очень знаменательно, так это то, что Симеон и Аввакум провели все это время в молитве, испрашивая милосердие Божие для его души, и что затем они разрешили, вопреки обычаю, устроить ему торжественные похороны[890].
