Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе
В этот последний день его жизни Хуан был еще более молчалив и сосредоточен, чем обычно. Почти все время его глаза были закрыты. Когда он открывал их, то направлял, полные любви, на медный крест.
Около 3 часов Хуан попросил, чтобы перед смертью к нему еще раз привели о. Себастиана (св. Илария). Это был молодой священник, которого он принял в орден в Баэсе. Теперь же он лежал в горячке через несколько келий от святого. Его привели, и он оставался у Хуана около получаса. Святой хотел сообщить ему нечто важное: «Отец Себастиан, вы должны быть избраны настоятелем ордена. Слушайте внимательно то, что я хочу вам сообщить, и попытайтесь донести это до настоятелей; объясните им, что я сказал вам это непосредственно перед своей кончиной». Речь шла о том, что было важно для развития провинции. В 5 часов святой издал радостный возглас: «Я счастлив, ибо я, не заслужив этого, сегодня ночью буду на небесах». Вскоре после этого он обратился к настоятелю и Фернандо Диасу: «Отец, пожалуйста, сообщите домашним сеньора Фернандо, чтобы его не ждали, сегодня ночью он останется здесь». Затем Хуан попросил святого елеосвящения и принял его с большим благоговением. При этом он отвечал на молитвы священника. По его просьбе ему еще раз были принесены Святые Дары для поклонения. Он нежно разговаривал с сокровенным Богом. На прощание он сказал: «Господи, я более не буду видеть Тебя телесными очами».
Отец Антоний Иисуса и некоторые другие старые отцы хотели остаться около него, но святой этого не позволил. Он обещал позвать их, когда придет время.
Когда пробило 9 часов, он сказал с тоской: «У меня еще три часа времени; incolatus meus prolongatus est» («Горе мне, что продлилась моя жизнь на чужбине») (Пс 119, 5). Отец Себастиан также слышал, как Хуан сказал, что Бог ему в утешение исполнил перед смертью три его желания: умереть не настоятелем, в том месте, где он не известен, и после больших мучений. Затем он углубился в молитву в такой тишине и мире, что его уже считали умершим. Но он снова пришел в себя и поцеловал ноги «своего Христа». В 10 часов прозвучал колокол. Святой спросил, что это значит. Ему ответили, что это братья пошли ко всенощной. «И я, – ответил он, – благодаря милосердию Божьему должен пойти, чтобы служить ее с Богоматерью, нашей дорогой Матерью, на небесах». В половине двенадцатого он велел позвать отцов. Пришли 14–15 монахов, которые готовились ко всенощной. Они повесили светильники на стену. Святого спросили, как он себя чувствует. Он схватил веревку, свисающую с потолка, и приподнялся. «Отцы, давайте помолимся De profundis. Я чувствую себя очень хорошо». При этом он выглядел «очень спокойным, счастливым и радостным», сообщает помощник настоятеля Фердинанд Богоматери. Он сам вел молитву, другие отвечали. Таким образом было прочитано «неизвестно сколько псалмов», говорил Франсиско Гарсиа. Это были покаянные псалмы, которые предшествуют поручению души Божьему милосердию. Нет согласованного свидетельства о том, была ли эта молитва сразу же присоединена к псалмам и в каком месте Хуан прервал ее. Он устал и должен был снова лечь. У него было еще одно желание: чтобы ему прочли что-нибудь из Песни Песней. Это сделал настоятель. «Какие сокровища!» – возгласил умирающий. Это была та Песнь любви, которая сопровождала его всю жизнь.
Он снова спросил о времени. Еще не было полуночи. «В этот час я буду стоять перед Богом, чтобы служить всенощную». Отец Антоний напомнил ему все, что он сделал для реформы, в начале и позднее, будучи настоятелем. Святой ответил: «Бог знает все, что произошло». Но не на это он хотел бы опереться. «Отче наш[24], для этого сейчас неподходящий момент. Я надеюсь быть спасен кровью Господа нашего Иисуса Христа».
Собратья просили его о благословении. Святой дал его по настоянию провинциала. Он просил всех быть истинно послушными и совершенными членами ордена.
Незадолго до полуночи Хуан протянул «своего святого Христа» одному из рядом стоящих, скорее всего, Франсиско Диасу. Он хотел освободить обе руки, чтобы перед уходом привести свое тело в надлежащее положение. Но вскоре снова забрал его и в нежных словах попрощался с Распятым, как до этого со Спасителем в Евхаристии.
С колокольни прозвучали двенадцать ударов. Умирающий сказал: «Брат Диего, дайте знак, чтобы звонили ко всенощной, ибо время пришло». Франсиско Гарсиа, звонарь недели, вышел. Хуан услышал звон колокола и провозгласил с крестом в руке: «In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum» («Отче! В руки Твои предаю дух Мой»; Лк 23, 46). Прощальный взгляд на присутствующих, последний поцелуй Распятого – и вот он уже стоит перед престолом Бога, чтобы служить всенощную с небесными хорами.
Разве эта смерть не имеет в себе нечто от Божественной свободы, с которой Иисус Христос склонил главу на Кресте? И как тогда, в первую Страстную пятницу, знаки и чудеса сообщали о том, что это истинно Сын Божий, Который умер на Кресте, так и теперь небо свидетельствовало о том, что хороший и верный слуга вошел в радость Господа.
Между 9 и 10 часами вечера, когда по желанию святого многие ушли отдыхать, брат Франсиско Гарсиа подошел к его изголовью и опустился на колени между кроватью и стеной, чтобы прочесть Розарий. При этом он подумал, что может насладиться радостью видеть хотя бы что-то из того, что видит святой. Во время чтения отцами псалмов он вдруг увидел сияющее облако света между потолком кельи и изголовьем кровати. Оно сияло так ярко, что перед ним померкли 14 или 15 светильников монахов и 15 свечей на алтаре. Когда святой незаметно ушел, брат Диего обнял его. И вдруг он увидел яркое сияние вокруг постели. «Сияло, как солнце и луна, и казалось, что светильники на алтаре и обе свечи, которые были в келье, окутаны облаком и больше не излучают света».
И только тогда Диего заметил, что святой в его объятиях был безжизнен. «Наш отец ушел в этом свете на небеса», – сказал он присутствующим. Когда вместе с о. Франсиско и братом Матфеем они готовили святое тело к погребению, от него исходил нежнейший аромат.
Приложение
Св. Хуан де ла Крус
Младой пастух
Он устремился, чуждый развлеченьям,
к своей пастушке каждым помышленьем,
и грудь его больна любовью страстной.
Не потому он плачет, что напрасной
своей любовью уязвлен глубоко,
но оттого страдает он жестоко,
что позабыт пастушкою прекрасной.
И, позабыт пастушкою прекрасной,
он терпит эти тяжкие мученья,
чужой земли приемлет поношенья,
и грудь его больна любовью страстной.
И говорит пастух: «О я, несчастный!
Ведь ей теперь любовь моя постыла!
Она меня навеки позабыла,
и я томлюсь любовью этой страстной!»
И вот, истерзан мукой ежечасной,
однажды он на дерево поднялся
и за руки повешенным остался,
и грудь его больна любовью страстной.
Источник
во тьме этой ночи!
Сей вечный источник от взора таится,
но знаю я дол, где он тихо струится
во тьме этой ночи.
В ночи этой темной, что жизнью зовется,
блажен тот, кто с верой сей влаги коснется,
во тьме этой ночи.
Начало берут в нем все сущие реки,
его же начала не сыщешь вовеки
во тьме этой ночи.
Собой красоту затмевая любую,
он поит небесную твердь и земную
во тьме этой ночи.
Текут его воды, исполнясь прохлады,
и нет им предела, и нет им преграды
во тьме этой ночи.
Хрусталь этих вод никогда не затмится,
но свет всей земле в них от века родится
во тьме этой ночи.
Чисты и светлы, орошают те воды
и землю, и ад, и небесные своды
во тьме этой ночи.
Великий поток сей источник рождает,
и он, всемогущий, препоны сметает
во тьме этой ночи.
В нем облик троих, воедино слиянный,
и каждый сияет, другим осиянный
во тьме этой ночи.
Cей вечный источник от взора таится,
но в хлеб животворный для нас превратится
во тьме этой ночи.
Тот хлеб вечносущий питает созданья,
их глад утоляя во мраке страданья,
во тьме этой ночи.
И вечный источник, без коего стражду,
сим хлебом живым утолит мою жажду
во тьме этой ночи.
Темная ночь души
сжигаема любовью и тоскою —
о жребий мой блаженный! —
я вышла стороною,
когда мой дом исполнился покоя.
В ночи благословенной
я лестницей спешила потайною —
о жребий мой блаженный! —
плененная тобою,
когда мой дом исполнился покоя.
Ночною тьмой хранима,
таясь, я никого не повстречала,
и я была незрима,
а путь мне освещала
любовь, что в сердце у меня пылала.
Любовь сия – светлее,
чем солнце в полдень, – путь мне озаряла.
Я шла, ведома ею,
к тому, кого я знала,
в безлюдный край, где встречи ожидала.
О ночь, нежней рассвета!
О ночь, что провожатой мне служила!
О ночь благая эта,
что с Милым обручила,
Невесту в Жениха преобразила!
И в сердце, что незримо
лишь для него цветенье сберегало,
лежал он недвижимо,
и я его ласкала.
Нам кедра ветвь прохладу даровала.
Там, под зубчатой сенью,
его волос касалась я несмело,
а ветра дуновенье
крылом меня задело
и чувствам всем умолкнуть повелело.
В тиши, в самозабвенье
я над своим Возлюбленным склонилась,
и все ушло. Мученье,
которым я томилась,
средь лилий белоснежных растворилось.
Огонь живой любови
