Марк Минуций Феликс - Октавий
X
О многом я умалчиваю; потому что очень довольно уже и сказанного, а истинность всего или, по крайней мере, большой части этого доказывается самою таинственностью этой развратной религии. В самом деле, для чего же они всячески стараются скрывать и делать тайною для других то, что они почитают, когда похвальные дела совершаются обыкновенно открыто, и скрываются только дела преступные? Почему они не имеют никаких храмов, никаких жертвенников, ни общепринятых изображений? Почему они не осмеливаются открыто говорить и свободно делать свои собрания, если не потому, что то, что они почитают и так тщательно скрывают, достойно наказания или постыдно? Да и откуда, что такое и где этот Бог, единый, одинокий, пустынный, которого не знают ни один свободный народ, ни одно государство, или, по крайней мере, римская набожность? Только один несчастный народ иудейский почитал единого Бога, но и то открыто, — имея храмы, жертвенники, священные обряды и жертвоприношения, впрочем и этот Бог не имел ни какой силы и могущества так, что был вместе с своим народом покорен римлянами. А какие диковины, какие странности выдумывают христиане! Они говорят, что их Бог, Которого они не могут ни видеть, ни другим показать, тщательно следить за нравами всех людей, делами, словами и даже тайными помышлениями каждого человека, всюду проникает и везде присутствует: таким образом они представляют его постоянно беспокойным, озабоченным и бесстыдно любопытным, ибо он присутствует при всяких делах, находится во всяких местах, и оттого занятый всем миром не может обнимать, его частей или развлеченный частями, обращать внимаете на целое. Но это еще не все: христиане угрожают земле и всему миру с его светилами сожжением, предсказывают его разрушение, как будто вечный порядок природы установленный божескими законами может превратиться, связь всех элементов и состав неба разрушиться, и громадный мир, так крепко сплоченный, ниспровергнуться.
XI
Но довольствуясь этим нелепым мнением, они прибавляют и другие старушечьи басни: говорят, что после смерти опять возродятся к жизни из пепла и праха: и с непонятною уверенностью принимают эту ложь; подумаешь, что они уже в самом деле воскресли. Двойное зло, двойное безумие! Небу и звездам, который мы оставляем в таком же виде, в каком их находим, они предвещают уничтожение, себе же — людям умершим, и разрушившимся, которые как рождаются, так и умирают, обещают вечное существование. По этой–то причине, они гнушаются костров для сожигания мертвых и осуждают такой обычай погребения; как будто тело, если не будет предано огню, чрез несколько лет не разложится в земле само собою; и не все ли равно звери ли разорвут тело, или море поглотить его, в земле ли сгниет оно, или сделается жертвою огня? Всякое погребение для тел, если они чувствуют, есть мучение, а если не чувствуют, то самая скорость истребления их полезна. Вследствие такого заблуждения, они себе одним как добрым обещают блаженную и вечную жизнь по смерти, а прочим, как нечестивым, вечное мучение. Многое мог бы я прибавить к этому, если бы не спешил окончить мою речь. Нечестивцы они сами, — об этом я уже говорил и больше не стану. Но если бы даже я признал их праведниками, то по мнению большинства, судьба делает человека или добрым или порочным; в этом и вы согласитесь со мною. Ибо действия человеческие, который другие относят к судьбе, вы приписываете Богу; так последователями вашего учения делаются не все люди произвольно, но только избранные Богом; следовательно, вы делаете из Бога несправедливого судью, Который наказывает в людях дело жребия, а не воли. Однако я желал бы знать, без тела или с телом и с каким — новым или прежним воскреснет каждый из вас? Без тела? Но без него, сколько я знаю, нет ума, ни души, нет жизни. С прежним телом? Но оно давно разрушилось в земле. С новым телом? В таком случат, рождается новый человек, а не прежний восстановляется. Но вот уже прошло столько времени, протекли бесчисленные века, а ни один из умерших не возвратился из преисподней, даже на подобие Протезелая хотя бы на несколько часов, только для того, чтобы дать нам убедительный пример воскресения. Все это не иное что, как вымыслы расстроенного ума, нелепые мечты, облеченные лживыми поэтами в прелестные стихи; а вы легковерные не постыдились приписать вашему Богу.
XII
Вы не пользуетесь опытом настоящего, чтобы убедиться в обманчивости своих напрасных надежд; подумайте, несчастные, пока еще живете, о том, что может ожидать вас по смерти. Большая часть из вас, притом лучшая, как вы говорите, терпит бедность, страдает от холода и голода, обременена тяжким трудом, и вот Бог допускает это или будто не замечает: Он не хочет или же не может помочь вам; значить, Он слаб или несправедлив. Не чувствуешь ли ты, мечтающий о будущей жизни после смерти, своего положения, когда тебя угнетают бедствия, жжет лихорадка, терзает какая–нибудь скорбь? Не чувствуешь ли тогда своей бренности? Несчастный, все обличает тебя невольно в твоей слабости, и ты не признаешься. Но оставим говорить об общих бедствиях. Вот пред вами угрозы, пытки, казни и кресты, приготовленные уже не для того, чтобы вы им покланялись, а для вашего распятия, огни, о которых вы пророчите и которых вместе боитесь: где же Тот Бог, Который не оказывает помощи живым, а помогает умершим возвратиться к жизни? И не без вашего ли Бога римляне достигли власти и господства над всем миром и над вами самими? Бы же между прочим, удрученные заботами и беспокойством, чуждаетесь даже благопристойных удовольствий, не посещаете зрелищ, не присутствуете на праздниках наших, не участвуете в общественных пиршествах, гнушаетесь священных игр, жертвенных яств и вина. Так вы отвергаете наших богов и вместе боитесь их. Вы не украшаете своих голов цветами, не умащаете тела благовониями, — вы бережете умащения для погребения мертвых, — вы даже не украшаете венками гробниц: всегда бледные и запуганные, достойные жалости, впрочем со стороны наших богов. Несчастные, вы и здесь не живете и там не воскреснете. Но если в вас есть хоть несколько здравого смысла и благоразумия, перестаньте исследовать тайны и законы вселенной, оставьте небесные сферы; довольно для вас, людей грубых, невежественных, необразованных, и того, что находится под вашими ногами; кто не имеет способности понимать земное, человеческое, тому тем более не должно исследовать божеское.
XIII
Если же у вас есть страсть к философствованию, то пусть каждый подражает, сколько можно, Сократу первому из мудрецов. Когда этому мужу предлагали вопросы о небесном, то он обыкновенно отвечал так: «что выше нас, то не касается нас»[28]. По справедливости оракул засвидетельствовал превосходную мудрость Сократа, и Сократ сам чувствовал, что если он превознесен пред всеми, то не потому, чтоб он знал все, а потому что познал, что не знает ничего. Итак, в признании неведения заключается величайшая мудрость. Отсюда и получило свое начало умеренное сомнение Архезилая, Карнеада и очень многих академиков[29] относительно высших вопросов. Такой образ философствования безопасен для неученых н славен для ученых. Что же? Осторожность Симонида Милетского[30] не достойна ли нашего удивления и подражания? Когда тиран Гиерон спрашивал этого философа, что и как он думает о богах, то Симонид сперва потребовал у него день на размышление, по прошествии дня он выпросил два дня, потом еще два дня; когда же, наконец, Гиерон хотел узнать причину, такой медленности; Симонид сказал, что чем далее он предавался размышлению, тем темнее становилась для него истина. И по моему мнению, должно оставлять все сомнительное так, как оно есть; и, после того как столько и такие великие люди остаются в сомнении, не должно дерзко и безрассудно бросаться с своим мнением в другую сторону, чтобы не ввести нелепых басен или не уничтожить всякой религии.
XIV
Так говорил Цецилий, и улыбаясь, потому что вылившаяся из его речь охладила жар его негодования, присовокупил:
— Что на мои слова осмелится сказать Октавий из поколения Плавта[31], первый из хлебопеков[32] и последний из философов?
— Погоди торжествовать, — сказал я ему, — над Октавием. Не должно тебе ликовать своим красноречием прежде, нежели скажет свою речь и тот и другой из спорящих, тем более что ваш, спор идет не о славе, а об истине. Твоя речь живая и разнообразная весьма понравилась мне, но меня занимают другие соображения не о настоящем именно споре, но вообще об образе, рассуждения, ибо от таланта спорящих, от их красноречия часто изменяется положение самой очевидной истины. Это случается, как известно, вследствие легкомыслия слушающих, которые красотою слов отвлекаются от разбора самого дела и без рассуждения соглашаются со всем сказанным: они не могут отличить ложь от истины, не зная, что и в невероятном бывает истина, и в вероятном находится ложь. Чем чаще приходится им верить словам других, тем легче они поддаются влиянию ловких людей: так они постоянно обманываются по своему безрассудству. Вместо того, чтоб обвинять в этом слабость своего суждения, они жалуются на то, что все неверно, и осуждая все, готовы скорее все отвергнуть, чем рассуждать о предметах спорных. Итак, нам нужно остерегаться, чтобы не питать ненависти ко всем рассуждениям, как бывает со многими простыми людьми которые доходят до отвращения и ненависти ко всем людям, Люди слишком доверчивые попадают в ловушку тем, которые им кажутся хорошими людьми, потом узнав такую ошибку, они становятся подозрительными ко всем, и боятся даже, как худых людей, тех, кого могли бы считать хорошими людьми. Так как во всяком спорном деле, встречаются два обстоятельства: с одной стороны истина по большей части бывает темна, а с другой удивительная тонкость речи при обилии слов принимает вид основательного доказательства, то мы будем внимательны и, по возможности, тщательно взвесим то и другое для того, чтобы хотя и похвалить искусство, но избрать, одобрить и принять только истину.
