Екатерина Калмыкова - Опыты исследования личной истории
Спустя некоторое время это желание приняло форму следующей атаки: Ю. Т. попыталась разрешить ситуацию, предложив изменить сеттинг и перейти с пяти на три раза в неделю. Такое решение должно было одновременно уменьшить интенсивность негативных чувств и замедлить темпы роста долга; эта интерпретация была отвергнута пациенткой, хотя она верно отражала попытку Ю.Т. уменьшить накал негативных эмоций. Однако Ю.Т. извлекла из моей интерпретации другой смысл: я не хочу ее отпускать. Таким образом, внутренний конфликт, проецируемый на меня (слияние – сепарация), отражал динамику сепарационных процессов пациентки в ее реальных взаимоотношениях с матерью и в актуальном переносе.
В этой фазе реальные и трансферентные чувства не поддавались разделению и различению: своим поведением благодетельницы, не требующей своевременной платы за работу, я действительно как бы подтверждала регрессивные фантазии Ю.Т. обо мне как о материнском объекте. Вследствие этого оказалось крайне затруднительным интерпретировать перенос: помимо всех тех сложностей, которые в любом случае возникают в анализе пациентов подросткового возраста, в данном случае присутствовала еще одна, созданная в результате совместного отыгрывания, направленного на сеттинг, трудноразрешимых проблем сепарации, автономии и контроля. Потребность Ю. Т. в хорошем материнском объекте под влиянием фрустрирующего опыта реальных отношений с матерью и со мной претворялась в ультимативное требование ко мне: «Россия – особая страна по сравнению со всеми другими, поэтому психоанализ здесь должен быть бесплатным». Таким путем Ю.Т. пыталась, с одной стороны, добиться от меня признания ее уникальности и исключительности для меня, а с другой стороны – рационализировать свою потребность в привязанности, осознать существование которой она была неспособна в силу доминирующего в тот момент стремления к автономии.
В тот период я уже отдавала себе отчет в том, что работа в кредит превращает анализ во взаимный обман и одновременно самообман. Трансферентные фантазии оказываются чрезмерно контаминированы реальными отношениями и не поддаются анализу в той мере, в какой это необходимо для проработки невроза переноса. Регрессивные процессы, запускаемые другими аспектами аналитического сеттинга, не имеют достаточно мощного «ограничителя» в виде регулярной оплаты и могут приобретать злокачественные формы. «Переходное пространство», позволяющее развиваться негативному переносу без угрозы обрыва анализа, утрачивается, трансферентная и «реальная» реальности смешиваются. Интересно, что Ю.Т. в эту тяжелую для нас обеих фазу анализа постоянно возвращалась к фантазии о том, что она – обманщица, которая водит меня за нос, поскольку денег в семье нет и не предвидится, и возможность вернуть достигший к тому моменту весьма больших величин долг практически отсутствует. Таким образом, речь шла о всемогуществе, которое постоянно меняло «место жительства»: то пациентка была носителем всемогущей и злой силы, а аналитик – ее жертвой, то наоборот.
В результате сложилась ситуация, в которой и пациент и аналитик оказались во власти сильных аффектов, которые не являлись однозначно трансферентными и контртрансферными. Ощущения зависимости и чувства вины, возникающие в «переходном пространстве» переноса и контрпереноса, массивно подтверждались реальными взаимодействиями и порождали фантазии об отношениях должника и кредитора, с одной стороны, и двух мошенников, один из которых продает фальшивый товар, а другой платит за это фальшивым чеком, – с другой. Помимо того присутствовало чувство злости и фрустрации от неоправдавшихся ожиданий – как у пациентки, так и у меня.
Надо сказать, что поскольку работа с Ю. Т. проводилась под постоянной супервизией, то ситуация, видимо, была симметричной: пациентка вне своего анализа чувствовала давление со стороны матери, которая не в состоянии была платить за ее анализ и настаивала на его прекращении или каком-либо другом выходе из тупика, в то время как я также ощущала сильное давление – со стороны супервизора, который настаивал на невозможности аналитической работы в условиях такого нарушенного сеттинга. И это «симметричное» давление являлось еще одним фактором, увеличивающим напряжение в аналитическом пространстве. Необходимо было восстановить сеттинг, восстановить возможность аналитической работы, и сделать это как можно скорее, поскольку у меня не оставалось уже никаких сомнений в непродуктивности продолжения такого мнимого анализа.
Конец кредита
На одном из сеансов я высказалась о насущной необходимости пересмотреть финансовую договоренность и о невозможности продуктивной работы в существующих рамках. Это прозвучало для Ю. Т. как гром с ясного неба: то смешение реального и трансферентного, в котором она пребывала, позволяло ей сделать один-единственный вывод: ее выгоняют! Ее смятение не имело границ, никакие доводы рассудка не доходили до ее сознания. На мое предложение подумать о той реальной сумме, которую она могла бы платить за каждый сеанс, Ю.Т. откликнулась регрессией к инфантильному состоянию беспомощности и затем вспышкой ярости. Она отказывалась воспринимать возможность обсуждения величины гонорара и перспективу замораживания долга, открывавшуюся благодаря моему предложению. Ее фантазии о плохом объекте, плохой матери, которая отказывается от своего ребенка, получили свое полное подтверждение – вот то единственное переживание, которое было ей доступно в тот момент. Гремучая смесь чувства вины и ненависти требовала от нее каких-то действий. Она заявила, что ей надо подумать. На следующий сеанс Ю. Т. не пришла.
Отыгрывание в виде атаки на сеттинг развернулось в полной мере, т. е. сеттинг как таковой был сметен – вместе с анализом, так как Ю.Т. не появлялась и не звонила в течение трех недель. Мои фантазии по поводу нее в этот период концентрировались в основном на ее ярости и протесте; мне не приходило в голову, что она, например, могла покончить с собой или попасть в больницу. Гораздо более вероятной казалась мысль о том, что она вне себя от злости и жаждет наказать меня своим отсутствием, а кроме того, мне приходила в голову идея о том, что ей хочется попробовать, сможет ли она прожить без меня и без анализа. Иными словами, обрыв анализа не казался мне окончательным, а выглядел, скорее, как попытка испытать и утвердить свою автономию в ответ на мой отказ поддерживать ее иллюзию об идеальных отношениях «мать-ребенок». Наконец, я не сомневалась и в том, что Ю. Т. рано или поздно соберется отдать мне долг.
Ю. Т. позвонила мне, как было сказано, через три недели после своего внезапного исчезновения и сообщила, что хочет вернуть часть денег из своего долга. Мы назначили встречу, Ю. Т. пришла вовремя. Я не была уверена, что эта встреча запланирована ею как сеанс; мне казалось вполне вероятным, что она лишь передаст мне деньги и тут же распрощается, однако Ю.Т. действовала иначе. Она прошла в комнату, огляделась – все было по-прежнему – и сказала строптиво: «Сегодня я не буду ложиться на кушетку». Она уселась в кресло, положила на стол деньги (приблизительно одну шестую от всей суммы[23]), заявила, что постепенно вернет весь долг, и начала говорить о произошедшем разрыве наших отношений.
Согласно ее версии, имело место следующее: я разозлилась на нее за то, что она хотела сократить количество сеансов с пяти до трех в неделю, а также за то, что она правдиво говорила о своем недоверии ко мне; мое терпение кончилось, и я решила ей отомстить, потребовав деньги, что было абсолютно несправедливо по отношению к ней. Изложив это, Ю. Т. заинтересованно спросила, что же я думаю обо всем этом.
Ее интерпретация показалась мне любопытной: все-таки она склонялась к мысли, что это я хочу ее удержать и нуждаюсь в ней, а не наоборот. Разумеется, эта фантазия долгое время подкреплялась моим согласием работать бесплатно, однако ее сегодняшний визит противоречил такому утверждению. Вот еще одно следствие работы в кредит: теряются реальные представления о том, кто без кого не может выжить, мать без ребенка или ребенок без матери; та симметрия отношений, которая царит в бессознательном (Кейсмент, 1995), как будто подтверждается во взаимодействиях пациента и аналитика. Кроме того, Ю.Т. в своем понимании динамики разрыва исходила из того, что я «тоже человек», т. е. разрыв заставил ее пересмотреть идеализированное и одновременно дегуманизированное представление обо мне, в соответствии с которым Ю. Т. прежде отрицала саму возможность переживания мною каких бы то ни было чувств по поводу происходящего: «Вы профессионал, значит, не должны ничего чувствовать». Возможно, ближайшим результатом этого пересмотра должно было стать обесценивание – противоположный полюс искажения объектных репрезентаций.
Так или иначе, появление Ю. Т. после трехнедельного перерыва я восприняла как в целом прогрессивное движение в сторону построения наших отношений на более реалистической основе. Мои предположения относительно ее потребности испытать и отреагировать возможность автономного функционирования также подтвердились: Ю. Т. заявила, что она, наверное, хочет продолжать анализ, однако еще не приняла по этому поводу никакого решения и не хочет договариваться ни о каких сроках, после чего тут же осведомилась о дате моего возвращения. (Надо упомянуть, что эта встреча происходила за два дня до моего очередного отъезда, о котором Ю.Т. была осведомлена еще до обрыва анализа, так что ее появление именно в те дни объяснялось ее несомненным желанием выяснить конкретную дату моего приезда и «навести мосты» для последующего восстановления отношений.)
