Екатерина Калмыкова - Опыты исследования личной истории
Проблема с оплатой сеансов решалась следующим образом: Ю. Т. после переговоров с матерью сообщила, что платить еженедельно за пять сеансов она не в состоянии, и поставила вопрос о возможности работы в кредит. Это должно было бы заставить меня более глубоко задуматься о происходящем, однако я в тот момент ограничилась весьма поверхностными соображениями относительно честности и порядочности пациентки, которые не вызывали у меня сомнений, и безосновательно оптимистические ожидания улучшения финансовой ситуации в ее семье, которые высказывала Ю.Т., были восприняты мною недостаточно критично. Исходно речь шла о кредите на некий конкретный срок – например, на полгода; это было мое предложение, которое Ю. Т. поначалу приняла. Однако в ходе его обсуждения стало очевидно, что в этом случае срок возвращения долга связывается со сроком окончания или, скорее, прерывания лечения: если долг своевременно не выплачивается, то анализ обрывается до тех пор, пока кредит не будет погашен. Тем самым пациентка давала понять, что возможность выплаты долга в указанное время представляется ей маловероятной.
Перспектива обрыва анализа была в тот момент для Ю.Т. непереносима: ее зависимость от наших встреч и регрессивные фантазии относительно собственной недееспособности были чрезвычайно сильны, так что угроза прекращения работы порождала у нее высокую эгосинтонную тревогу, которую она не в состоянии была вербализовать и переработать. Вместо этого она отреагировала свое внутреннее напряжение, оказывая на меня давление резким ухудшением состояния: по ее представлению, мысль о конкретном сроке, в который необходимо будет выплатить задолженность, действует на нее парализующе, создает слишком сильное давление: «Мне нужно лечиться, это мой последний шанс». В результате я согласилась с ее предложением о том, что срок кредита остается неопределенным.
Когда я сейчас размышляю об этом, то понимаю, что с моей стороны имел место отказ задуматься об очевидных вещах: фактически в течение ближайшего неопределенно долгого времени анализ не будет оплачиваться, и таким образом будет нарушаться одно из фундаментальных условий работы, особенно существенное в работе с подростковой пациенткой, страдающей от постоянного ухода в фантазирование. Следствием этого ухода, в свою очередь, является неизбежное нарушение тестирования реальности. Становится понятно, что это безобидное на первый взгляд соглашение относительно кредита стало первым звеном в цепочке отыгрываний (acting out) пациентки и аналитика. Спрашивается, что же отыгрывалось в тот момент?
Со стороны пациентки: а) обесценивание родителей, в первую очередь матери – «слабая, несостоятельная»; б) потребность в сильной, желательно всемогущей материнской фигуре; в) превращение пассивного в активное – росло давление на меня на фоне растущей зависимости и страха сепарации от аналитика; г) фантазии о собственном всемогуществе и возможности полного контроля над реальностью. Эта акция должна была позволить Ю. Т. одновременно реализовать и либидинозные (остаться в анализе, в отношениях со мной), и деструктивные (разрушить рамки анализа и тем самым поставить под угрозу сам процесс) тенденции по отношению ко мне; и те, и другие в тот период работы подвергались массивному отрицанию, так что отыгрывание оказывалось для Ю.Т. единственным способом сообщить о владеющих ею аффектах.
С моей стороны: а) тайное соглашение с пациенткой о том, что ее мать – слабая и несостоятельная; б) потребность выступить в качестве сильной всемогущей материнской фигуры; в) реальная неспособность ограничиться рамками интерпретативной активности в условиях сильного давления со стороны пациентки; г) фантазии о возможности игнорировать реальность и осуществлять анализ, невзирая на нарушения сеттинга. По-видимому, я в тот момент находилась во власти проективной идентификации на тему фантазий о всемогуществе психоаналитика, сопровождающейся отрицанием реальных негативных аспектов переноса Ю.Т. и собственного контрпереноса, а также уклонением от рефлексивной позиции по отношению к происходящему.
Помимо этого, существенную роль в нашем переговорном процессе играли мотивы доминирования и подчинения: этот конфликт Ю. Т. инсценировала в своих отношениях со мной (и с родителями), избавляясь от своих агрессивных и сепарационных импульсов также посредством проективной идентификации. В моих фантазиях Ю. Т. выглядела тогда беспомощным ребенком, остро нуждающимся в помощи, и разнообразные рационализации о необходимости оказания помощи малоимущим слоям населения успешно вытесняли из моего сознания чувства недовольства и тревоги. Сама же Ю. Т. воспринимала себя как жертву травматического опыта, помещенную по воле злого рока во враждебный мир, как пассивное беспомощное существо, от которого все хотят избавиться. Реальность ее жизни состояла в действительной невозможности оплачивать психоанализ; таким образом инсценировался ее внутренний конфликт как противостояние, с одной стороны, между ею и родителями, с другой стороны, между ею и мной. В результате я оказалась загнанной в ловушку: либо я должна признать себя такой же плохой и враждебной, как и весь мир, либо я должна уступить требованиям Ю. Т. по поводу работы в долг; третьего не дано.
Теперь мне думается: если бы я в тот момент не согласилась работать в долг, Ю. Т., скорее всего, действительно ушла бы из анализа с возросшей уверенностью в том, что весь мир против нее. Уступить требованиям Ю.Т. означало, с ее точки зрения, принять в расчет ее реальность; но в то же время это было и подтверждением ее всемогущих фантазий – и таким образом уступка и учет реальности становились бегством от реальности. Понятно, что эта уступка сама по себе тоже ничего не могла изменить в сложившейся патологической организации психики пациентки: она давала лишь шанс продолжить работу, понять и проработать фантазии, аффекты и конфликты, которые заставляли Ю. Т. причинять страдания себе и другим.
Анализ в кредит
Первое время какая-то часть денег за анализ выплачивалась, но спустя приблизительно три-четыре месяца после начала работы в кредит выплаты прекратились, так как материальное положение семьи пациентки резко ухудшилось вследствие дефолта в августе 1998 г. При этом величина моего номинального гонорара исчислялась в рублях и оставалась неизменной.
Тематически многое в анализе в тот период концентрировалось вокруг реального денежного долга, чувства вины, персекуторных фантазий и проецируемой агрессии. Сновидения пациентки были наполнены образами преследующих ее злобных персонажей, сама же она никогда не выступала в сновидениях одна, все время ее сопровождал некий двойник – подруга или мать, или еще какой-нибудь женский образ, вместе с которым она спасалась от преследователей. В ее переносе отчетливо звучал мотив вины, перемежающейся с яростью и ненавистью в мой адрес; фантазии об использовании мною ее для каких-то моих неясных целей чередовались с фантазиями о собственной ловкости и успешности, позволяющей Ю.Т. водить меня за нос. Изредка проявлялись и другие переживания, относящиеся к позитивной части спектра, – прежде всего благодарность и признательность за мое терпение и доброжелательность. Проблема доверия-недоверия стала центральной. У меня возникло ощущение, что актуализировавшийся конфликт наиболее правдоподобно описывается в терминах параноидно-шизоидной позиции: спроецированная на объект ненависть делает его отравленным и непригодным к употреблению, однако голод настолько велик, что отказаться от объекта невозможно.
Постепенно отрицаемые чувства вины и ненависти достигли такой интенсивности, что Ю. Т. вновь предприняла попытки их отреагирования. Интерпретации утратили какую бы то ни было ценность, разрозненные трансферентные реакции консолидировались в интенсивный негативный перенос, осознание которого наталкивалось на сильное сопротивление, поскольку признание пациенткой наличия негативных чувств по отношению ко мне блокировалось ее жестким архаическим Супер-Эго: нельзя ненавидеть того, кто оказывает тебе благодеяние (в форме невзимания платы за работу). Всякое упоминание об оплате и о той негативной роли в динамике переживаний Ю.Т., которую играет растущий с каждым днем долг, вызывали новую вспышку чувства вины и немедленно сменяющей ее ярости. Эта ярость получила свое выражение в ее нападках на сеттинг: Ю.Т. стала опаздывать на сеансы, которые начинались в 10 часов утра (два из пяти), требуя от меня перенести встречи с ней на более позднее время. На мою интерпретацию о том, что пять сеансов в неделю, возможно, заставляют ее испытывает слишком сильные чувства, Ю. Т. отреагировала сильным страхом: ей показалось, что я неявным образом хочу ее выгнать. Тем самым в виде трансферентной проекции обнаружилось ее собственное желание прекратить анализ, чтобы выйти из запутанной и напряженной ситуации взаимозависимости, сложившейся на тот момент.
