Джеймс Холлис - Почему хорошие люди совершают плохие поступки. Понимание темных сторон нашей души
Вот в чем парадокс исцеления наших многообразных патологий – освободиться от них можно, лишь постоянно оказывая внимание и уважение тому, о чем они говорят нам. Ведь в конечном итоге нам так не хочется верить в то, что жизнь наша управляется программами других людей, или страхом, или нашей защитной реакцией на то и другое. Мы хотим быть такими, как мы есть, и теми, кто мы действительно есть. В «психопатологии повседневной жизни» мы приглашены открыто противостоять значительной части индивидуального теневого материала. Даже если для этого потребуется снова посетить травмирующие места, более дифференцированные отношения с нашей психологической сложностью шаг за шагом будут открывать для нас более широкую жизнь. Когда мы не вглядываемся внутрь себя, что-то внутри нас тем не менее продолжает смотреть на нас, неприметно принимая за нас решения. Мы хотим уважать наш «патос» – наше страдание, но при этом не впадать в пассивность или патетику.
Глава 5
Скрытые программы
Тень в близких отношениях
Когда порой совсем я забываю,
Что значат близость, и любовь, и дружба,
В безумии рассудок я теряю,
Тоску безмерную беря к себе на службу.
РумиТом и Салли ежедневно грызутся между собой, оскорбляют друг друга и семьи своих родителей и уже давно отчаялись получить то, к чему так стремились когда-то. И разве мало других семей, в которых проигрывается эта или подобная динамика? Все мы говорим, что высоко ценим личные отношения, но почему же столь многие из них оказываются разбитыми?
Кажется, куда ни пойди – Тень повсюду следует за нами. Семейная жизнь – словно минное поле: невозможно перейти его, не напоровшись на растяжку. Да и кто из нас вообще полностью свободен от смешанного мотива? Кто из нас вообще может быть в неманипулятивных отношениях с другим человеком? Кто из нас достаточно сознателен для того, чтобы сдерживать врожденный нарциссизм и его теневые программы, достаточно силен, чтобы признавать неприятные истины о себе, чтобы раз за разом не подавлять их, и настроен на то, чтобы проработать их ради необременительных отношений с другим человеком?
В каждом напуганном, жаждущем внимания ребенке мы видим нашу глубокую человеческую сердцевину – жадную, голодную, эмоционально нуждающуюся, настойчивую, неизбежно нарциссическую. С этим ребенком мы никогда не расстаемся на протяжении всей жизни. Единственный вопрос только в том, насколько значима его роль в ежедневном танце Я и другого человека? И удалось ли кому из нас избежать глубокой жажды заботы, насыщения и безопасности? Тони Хогланд в стихотворении «Что нарциссизм значит для меня» признает, что даже в наши взрослые годы «глубоко внутри несчастья / повседневной жизни / продолжает кровоточить любовь»[48]. В самом деле, насколько мы вообще удаляемся от этого глубоко ранимого Я с его нарциссической программой? Как можно по-настоящему полагать, что оно исчезнет просто потому, что теперь наше подросшее тело играет большую роль на большей сцене? Поэт Делмор Шварц иллюстрирует этот парадокс, называя свое тело с его настойчивыми требованиями «грузным медведем», повсюду следующим за ним, теневым зверем, который настойчиво сует свой нос в отношения с любимым человеком: «Без этого медведя и шагу не ступить»[49]. Этот неуклюжий медведь повсюду преследует его и нас вместе с ним, «во сне скуля, когда приснится мир из сахара».
Программирование имаго межличностных взаимоотношений
Взрослея, мы постепенно учимся сдерживать многие положения этой своекорыстной программы – соглашаемся на самоограничение ради взаимности, избегаем наказания, получаем обусловленные вознаграждения, приспосабливаемся. Как говорится, не подмажешь – не поедешь. С течением времени большинство из нас также приучаются выходить из своего ограниченного круга, чтобы соучаствовать в реальности другого человека, обретая способность к сочувствию, сопереживанию, состраданию – каким словом ни назови, этимология этого слова предполагает способность неподдельно разделять боль другого[50].
Рассудок и сознательное намерение могут предложить свой поведенческий кодекс, и все же они так легко ниспровергаются силой нерационального внутреннего мира. Воображение, однако, дает такую возможность – видеть дальше собственного носа, дальше пределов нашей личной или племенной истории и войти в мир другого. Мы проделываем это всякий раз, когда читаем роман, следим за ходом пьесы на сцене или рассматриваем живописное полотно. Мы позволяем нашей сенсибельности быть проницаемой, пластичной, внушаемой, переставая быть сторонними наблюдателями в мире другого человека, по крайней мере, на какое-то время. И тогда, в такие мгновения, мы поднимаемся над своим привычным опытом и становимся сопричастны миру большему, чем наш собственный, и открываем в себе способность разделять опыт другого человека. Примером тому может служить Национальный музей Холокоста в Вашингтоне. Каждый посетитель получает билет, на котором напечатано имя какого-то одного человека. Под конец экскурсии посетитель узнает, какая судьба постигла эту одну неповторимую индивидуальную душу. И то, что в противном случае могло быть «историческим экскурсом», перегруженным обезличенными цифрами и фактами, становится живым напоминанием о том, что в этих шести – девяти миллионах убитых каждый был личностью с неповторимой историей и жизнью, оборванной преступно и несправедливо.
Те, кто в своем опыте скованы рамками своей истории, воспитания, племенными табу, комплексами родительской семьи, живут в эмоционально ограниченных отношениях. Более того, они оказываются скованы обширным, травматическим ранением детского периода, часто наделены безнадежно избыточными имаго, в результате чего им недостает элементарной способности сопереживать другому. Именно поэтому они могут претворять в жизнь ужасающе-агрессивные программы без всякого раскаяния и без угрызений совести. Таковы «опустошенные души», как образно и метафорично назвал их в свое время Адольф Гуггенбюль-Крейг. Их величайший пафос при всем том, что их отношения неизменно конфликтны и травматичны, в том, что они остаются замкнуты в таком стерильном, одноцветном, повторяющемся внутреннем мире, который может воспроизводить разве что одну и ту же унылую тему и ее финал. Будет справедливым признать, что многие из наших трудностей во взаимоотношениях происходят от ограниченного, эмоционально несостоятельного воображения и что мы во многом прикованы к образам, заряженным давным-давно и не в наших краях.
Так как же программируется динамика отношений, энергетически заряженное имаго в каждом из нас и насколько поддается переменам? Откуда столько беспокойства и неблагополучия в наших отношениях?
Наши первые сигналы взаимоотношений открываются в первичных формирующих опытах. Действительно ли он здесь, этот Другой[51]? Неопределенный, отсутствующий, наказующий? Или, может, Другой – заботливый, надежный, охотно идущий нам навстречу? Может быть, Другой сдержан, непредсказуем или же безудержно навязчив? Эти ранние пробы исключительно сильны в формировании будущих взаимоотношений, особенно в детские годы, когда мы податливей всего, наиболее склонны к субъективному прочтению мира, говорящего нам: это ты, а это мир, таков он есть, и так будет впредь!
Конечно же, мы получаем много разных сигналов, каждый из которых в силах видоизменить программирование этого имаго отношений. Однако нам придется признать, что самые ранние, самые мощные и наиболее устойчивые сигналы, как правило, происходят от этих первых опытов взаимодействия «родитель – ребенок». Они, следовательно, составляют те архаические послания, что продолжают едва слышно пульсировать под поверхностью наших теперешних взаимодействий с другими людьми. И чем больше интимности в этих отношениях, тем больше в них присутствует архаическая драма с ее директивами, осознается она или нет. И хотя мы вовсе не автоматы, не узники этой истории, все равно достаточно наивны, чтобы игнорировать ее навязчивое присутствие.
И, поскольку образы межличностных отношений порождаются этими архаическими программами, так же порождается и жизненный стиль, стратегии личности и тип поведения, склонного к повторяющимся паттернам. К примеру, двумя неизбежными категориями нашего общего травматического экзистенциального опыта являются: 1) ощущение того, что Другой нас подавляет, вторгается в наше личное пространство или причиняет вред и/или 2) ощущение оставленности Другим. У каждого из этих переживаний достаточно сил, чтобы подавлять, даже замещать собственные способности уязвимого ребенка к свободе выбора. Все мы имеем опыт переживания этих двух категорий, но с различной степенью интенсивности, притом они могут самыми разными путями быть опосредствованы или смягчены Другим. Даже при том, что ни один родитель не может быть постоянно рядом с ребенком, в целом ободрение, последовательность и доброе намерение со стороны родителя могут сделать многое для смягчения силы сигнала всеобъемлющего смятения или оставленности или, конечно, загнать страх ребенка еще глубже.
