Гордон Олпорт - Становление личности. Избранные труды
В эру раннего христианства эти голоса были робкими и неясными. Например, Тертуллиан утверждал, что бог не желает, чтобы ему поклонялись против своей воли; спасение не может быть принудительным, а должно быть свободно принятым. Именно Тертуллиан столь блестяще понял динамику поиска козлов отпущения: «Они видят в христианах причину любых бедствий в государстве, каждого человеческого несчастья. Если Тибр достигнет стены, если Нил не достигнет полей, если погода не меняется, если голод или мор – вопль сразу один: “Христиан ко львам!”» [226] . Тем не менее, жесткие трактовки Тертуллианом избранности и откровения заставили его столь яростно выступать против церковных нонконформистов, что он был назван первым христианским фанатиком.
Подобным образом папа Геласий I в конце V века выступил против принуждения и поставил под сомнение право каждого императора толковать Жертву на Кресте или устанавливать, как ее плоды должны распределяться между людьми. Святой Амвросий также выступал против права императора толковать христианскую веру, но не колеблясь обличал евреев. В XIII веке Раймунд Луллий отважился выступить как против крестовых походов, так и против начавшей возвышаться инквизиции. А веком позже кардинал Николай Кузанский внушал, что человеческое изложение божественного всегда заражено слепотой эгоистических интересов смертных. Он предложил создать Парламент религий, в который должны быть приглашены даже мусульмане. Но такие голоса были слабыми и спорадическими.
Реформация добавила свои доводы, хотя она и стала восприемницей трех столпов фанатизма. В 1554 году Себастьян Кастелло выпустил манифест, защищавший религиозную терпимость. Он настаивал на том, что христианская вера милосердна, преследование есть ее антитезис, а если преследование является частью религии, то религия – проклятие для человечества. В разгар сжигания ведьм Монтень выразил свои опасения в прекрасных словах: «В конце концов, наивысшая оценка догадок человека – сжечь его за них». Тогда же, в XVI веке, Швенкфелд учил, что чувство божественной непосредственности должно удерживать нас от ненависти: у Духа Святого семь даров, и мы должны признать их разнообразие у разных людей. Айреницизм, поиск мирного единения церквей, вырос на этой основе, так же как современное квакерство. Но полный расцвет этого спиритуализма XVI века достигался медленно. Как отметил Бейнтон: «Лучшее в области религиозной свободы было сказано в шестнадцатом веке, но не практиковалось до девятнадцатого» [227] .
Однако защитники равноправия взглядов редко были искренними. Мильтон выдвинул принцип религиозной свободы, но отказывал в ней католикам и атеистам; подобной позиции придерживался и Джон Локк. Кромвель выступал за свободу совести, но по политическим мотивам отказывал в ней католикам, сторонникам англиканской церкви и баптистам.
Постепенно выросли сильные поборники разделения церкви и государства. Первые шаги в этой схватке были сделаны диссентерами в Голландии и Роджером Уильямсом в Новом Свете. Решительный поворот, разумеется произошел, когда Джеймс Мэдисон написал, а Конгресс принял Первую поправку к Конституции Соединенных Штатов: «Конгресс не принимает законов, относящихся к религиозным установлениям или запрещающих свободное их осуществление…». Впервые в истории западного мира люди отменили притязания государства на религиозные санкции, а следовательно – возможность официального преследования за отклонения в религиозных вопросах. Один из выдающихся американских юристов Дэвид Дадли Филд назвал этот решительный шаг «…величайшим достижением в ходе человеческого прогресса».
Первая поправка уничтожала возможности для теократии в Америке, а ее последствия были столь широки, что сегодня ересь или любая другая форма вариантов религиозных верований почти никогда не наказывается как преступление против законов в любой из стран мира. Теократический столп фанатизма рухнул, а два других столпа ослабли. Этот факт помогает сегодня надеяться, что произошедший коренной перелом принесет глубокие перемены.
Сегодня только отдельные ортодоксальные секты явно используют доктрины откровения и избранности для оправдания антинегритянских, антиеврейских, антиязыческих или каких-либо других предрассудков. Однако если явные теологические оправдания встречаются реже, чем раньше, то аналогичные психологические процессы все еще действуют.
IV
Рассмотрим довольно обычную форму синдрома религиозных предрассудков. Скажем, некоего ребенка обучили обычному для взрослых комплексу идей. Христос пришел в мир, чтобы спасти всех людей, черных, коричневых и белых, – но произойдут страшные вещи, если кто-нибудь небелый будет жить по соседству. Его обучили, что церковь, к которой принадлежит его семья, самая лучшая, а все остальные – хуже. Он узнал, что Отец небесный оказывает милости, когда его попросят, но особенно детям, принадлежащим к избранным.
Предположим теперь, что эти знания впитал ребенок, у которого сильны психологические потребности, вызванные чувством тревоги, неполноценности, подозрительности и недоверия. Он может никогда открыто не думать о доктринах откровения и избранности; тем не менее, его воспитание готовит его к тому же типу рассуждений, которым отмечен фанатизм во всем ходе истории: «Бог неравнодушен ко мне. С помощью молитвы я могу вызвать Его особое расположение. Его роль заключается в том, чтобы пожаловать мне безопасность и другие блага. Моя жизненная система – это система исключения, отсечения тех соседей, которые не относятся к моей группе и угрожают моему комфорту. Моя религия и мои пристрастия вместе служат моему стилю исключения. Они – острова безопасности в угрожающем мире. Они – специально сшитые для использования в опасных водах спасательные жилеты». В таком случае ни религия не является причиной этнических предрассудков, ни предрассудки не являются причиной религиозных взглядов. Обе стратегии защитные, обе предоставляют безопасность, ощущение статуса и инкапсуляции.
Этот синдром носит чрезвычайно общий характер; многие исследования показали, что в среднем у тех, кто посещает церковь и у явно религиозных людей значительно больше предрассудков, чем у тех, кто церковь не посещает, и у неверующих. Сегодня, как и в прежние времена, несчетное число людей полагает, что всемогущий Бог замыслил иерархию в человеческой семье, вершину которой занимают они. А некоторые все еще цитируют Священное Писание для подтверждения своей точки зрения.
В описанном нами случае ясно, что религия не является главным мотивом в жизни. Она играет лишь инструментальную роль, служит многочисленным формам эгоистического интереса и рационализирует их. Здесь религиозное убеждение и обучение не усвоены полностью. Человек не служит своей религии – она подчинена задаче служить ему. Главным мотивом всегда является эгоистический интерес. При такой организации жизни религия обладает лишь внешней ценностью. И таким образом религия, носящая внешний характер , наиболее тесно связана с предрассудками.
V
А теперь мы обратимся к противоположному, или внутреннему типу религиозного чувства. Он также берет начало в ранние годы жизни. Как и в предыдущем случае, разум ребенка рано настроился на милости, которые может оказать Бог: подаренные на Рождество коньки или отмена посещения зубного врача. Вначале любому ребенку трудно избегать центрированного на себе или на семье взгляда на религию. Но существует изначальное отличие: ребенок, которого мы сейчас описываем, обладает благом базового доверия и безопасности у себя дома. Ему не нужно смотреть на людей как на угрозу его благополучию. Ему не нужно использовать религию в качестве талисмана. Он не зафиксировался на незрелом уровне развития. В подростковом возрасте он смог осуществить скачок, который Пиаже назвал реципрокностью , возможностью воспринять, что другие тоже обладают убеждениями и предпочтениями (в отношении их собственной религии, культуры и расы), которые аналогичны его собственным и, с их точки зрения, столь же различны.
Юноша, которого мы описываем, не покалечен своими страхами и тревогами. Конечно, у него они есть, но он принимает их как нормальные болезни человеческой расы. Разумный принцип психологии гласит, что принятие своих тревог ведет к сочувственному пониманию и принятию других.
Продвигаясь таким образом к зрелости, человек не обязательно теряет свою религиозную веру или даже веру в откровение и избранность. Но догма смягчается смирением: согласно библейским предписаниям, он удерживается от суждений «до дня жатвы». Религиозное чувство такого сорта наполняет всю жизнь мотивацией и смыслом. Она уже не ограничена отдельными сегментами эгоистического интереса. И только в таком расширенном религиозном чувстве обучение братству обретает крепкие корни.
