Валерий Друзь - Этнопсихология
Тождество «варягов» с «варинами» с языковой точки зрения очевидно. У этнонимов один и тот же корень, а различия в этнообразующих суффиксах обычны для всей этой территории; в кельто-романских языках этноним должен звучать как «варины», в германских — «вэринги», у балтийских славян — «варанги», у восточных — «варяги». Достаточно очевидно и значение этнонима. В немецкой литературе давно принята этимология племенного названия «варины» от старого индоевропейского «вар» — море, вода. В сущности, это одно из основных обозначений воды в индоевропейских языках, вариантами которого являются также «мар» или «нар» («варангов» — варягов — в Византии иногда звали также «марангами). И только заведомо тенденциозное желание перенести „вэрингов“ в Скандинавию побуждало искать для них какую-то иную этимологию.
Варяги, следовательно, — это просто поморяне. Поэтому название это всегда распространялось на разные морские народы, и только на морские.
Каждой эпохе свойственно смотреть на предшествующие свысока. Сколько раз летописцам приходилось подвергаться критике и поучениям со стороны не слишком благодарных потомков! Почему это варяги, построив новый город, называют его „Новгород“? Почему они дают название „Белоозеро“ городу, воздвигнутому на территории, куда еще и славяне-то не проникали? Почему Изборск, Плесков-Псков — и ни одного „хольма“, „бурга“, „штадта“? А во времена, когда писал летописец, просто еще не было этой проблемы. Он рассказал, что приходили варяги „из-за моря“, а язык их был понятен и киевлянам. В XVIII в. летописца начнут журить за наивность и простоту. И XVIII в. покажет, что даже не слишком многочисленного иноземного слоя в высших эшелонах власти достаточно, чтобы на тех же территориях место „градов“ заняли „бурги“.
Сейчас главным прибежищем норманизма является археология. Но и интерпретация археологических данных оказывается подчас полярной. Известный ленинградский археолог Г.С. Лебедев в ряде работ готов был увязать с норманнами чуть ли не все погребения киевской знати X в. А в другой работе он признает, что к скандинавским может быть отнесено лишь одно погребение из 146. Почему-то до сих пор многие археологи просто закрывают глаза на известные археологические же факты. Так, по всему северу Руси распространена специфическая фельдбергерская керамика, характерная для балтийских славян VIII–X вв. На посаде города Пскова она составляет в соответствующих слоях свыше 80 процентов. Много ее в Новгороде и других городах, доходит она до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, то есть до тех областей, где киевский летописец помещал варягов. А в Киеве ее нет вовсе. И с такого рода фактами, видимо, и связано противопоставление „варягов“ и „руси“, прослеживающееся в ряде летописных текстов.
Влияние Балтийского Поморья сказалось даже на антропологическом облике населения Северной Руси. Проанализировав материалы, относящиеся к X–XIV вв., известный специалист В.В. Седов установил, что „ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из славянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, славянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащие ободритам“. То же население достигало и Ярославского и Костромского Поволжья, то есть того района, к которому всегда привлечено особое внимание норманистов.
Даже и в наше время сохраняются островки, где живут непосредственные потомки тех давних переселенцев. Так, обследовав недавно население Псковского обозерья (западное побережье Псковского озера), антропологи Ю.Д. Беневоленская и Г.М. Давыдова обнаружили группу, принадлежащую к „западнобалтийскому типу“, который наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов от Шлезвиг-Гольштейна до „Советской“ Прибалтики.
Колонизационный поток с южного побережья Балтики на восток должен был начаться с конца VIII в., когда Франкское государство, сломив сопротивление саксов, стало наступать на земли балтийских славян и остатки давнего местного населения. В этом же направлении отступает и часть фризов (из области нынешних Нидерландов), особенно после крупного поражения датчан в битве при Бравалле в 786 г. Распространение здесь христианства все более стирает этнические различия, но углубляет религиозные и социальные. Опорные же пункты язычества оказываются на южном берегу Балтики.
Сама Скандинавия также оказалась на пути колонизационного потока, идущего с запада на восток. В Скандинавии долго сохранялись славянские поселения. В поток этот неизбежно вовлекались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении в предметах быта, которые можно было и купить, и выменять, отнять силой на любом берегу Балтийского моря. Необходимо только иметь в виду, что в IX–X вв. уровень материальной культуры на южном берегу Балтики был едва ли не самым высоким в Западной Европе, а варины еще в VI в. славились изготовлением мечей, которые привозились на продажу в Италию.
В сказании о призвании варягов особенно подчеркивалась знатность рода Рюрика, хотя никаких доказательств в пользу этого не приводилось. В некоторых средневековых генеалогиях Рюрика с братьями выводили из рода ободритских князей (их считали сыновьями Годлава, убитого датчанами в 808 г.), а тех в свою очередь привязывали к венедо-герульской генеалогии, по древности уступавшей только датской. Других альтернативных генеалогий для Рюрика нет, если не считать откровенно фантастическую легенду о родстве его с римскими Августами (кстати, и в этом случае его выводили с южного берета Балтики). Но летописцы, настаивавшие на приоритете Рюрика перед другими династиями, видимо, и не могли ни на что реальное опереться, так как на севере княжеская власть явно имела меньшее значение, чем на юге, в Киеве. Варяги привносили с собой вовсе не монархическую систему, а что-то вроде афинского полиса. Древнейшие города севера, включая Поволжье, управлялись примерно так же, как и города балтийских славян. Кончанская система Новгорода близка аналогичному территориальному делению Штеттина. Даже необычно важную роль архиепископа Новгорода можно понять лишь в сравнении с той ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по крайней мере, некоторых из них. И не случайно, что позднее, когда княжеская власть будет осваивать Волжско-Окское междуречье, в противовес старым „боярским“ городам будут воздвигаться новые, княжеские, а в самой новгородской земле княжеской власти так и не удастся утвердиться.
Варяжский тип социально-политического устройства — это в конечном счете тот же славянский (во всяком случае, более славянский, чем собственно русский), основанный полностью на территориальном принципе, на вечевых традициях и совершенно не предусматривающий возможность централизации. Отличительной особенностью этого типа является большая роль города вообще и торгово-ремесленного сословия в частности. Именно высокий уровень материальной культуры и отлаженность общественного управления обеспечили преобладание переселенцев на обширных пространствах севера Руси, а также быструю ассимиляцию местного неславянского населения.
Таким образом, правы те, кто считает, что государственность на Руси сложилась ранее вокняжения Рюриковичей или каких-то иных династий. Только естественная государственность в эту эпоху не могла простираться на необозримых пространствах. Соединить их могла лишь какая-то внешняя сила, внешняя для большинства областей. Да и при этом условии единство могло сохраняться лишь при определенной взаимной заинтересованности. Например, освобождение от хазарской дани могло создать внешней власти необходимый авторитет, а невысокие размеры дани поначалу окупались выгодами относительной безопасности и вовлечением в международную торговлю, а также в дальние походы. Внешней силой в IX–X вв. является „род русский“, видимо соединивший выходцев из Поднепровья, Подунавья и Прибалтики. Варяги и отчасти фризы, включившиеся в колонизационный поток с конца VIII в., могли пополнить княжеские дружины, но самостоятельной роли все-таки не играли, а на севере Руси именно они повлияли на создание полисной системы, не принимающей централизации.
Русь издавна была связана с Византией, и извечно отношение к ней было неоднозначное. В XIX в. были приверженцы Византии, считавшие, что от нее идет все лучшее на Руси. Отстаивались и противоположные мнения. В споре со славянофилами Герцен назвал славян „варварами по своей молодости“, а греков — „варварами по своей дряхлости“. Византия в его представлении — это „Рим времен упадка, Рим без славных воспоминаний, без угрызений совести“. И причину этого он видел в том, что общественный строй империи „основывался на неограниченной власти, на безропотном послушании, на полном поглощении личности государством, а государства — императором“. В свою очередь, Г.В. Плеханов именно в „византинизме“ усматривал худшие черты русского самодержавия. Ф.Энгельс давал общую оценку столкновению варварского мира со старой цивилизацией: „…Только варвары способны были омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации“. „Омоложение“ несла с собой община. Местами она напрочь разрушала издавна существовавшие здесь крепостнические отношения. Именно заселение славянами Балканского полуострова, так пугавшее византийских авторов VI–VII вв., на несколько столетий отсрочило падение Восточного Рима.
