Карл Юнг - Очерки по психологии бессознательного (сборник)
В случае инфляции, порой возникающей на этапе познания, мы сталкиваемся с явлением, в принципе похожим, но психологически более тонким. Здесь мы имеем дело не с ценностью того или иного рода занятий, а с показательными фантазиями, обусловливающими эту инфляцию. Я поясню на одном примере из практики, что здесь имеется в виду. Для этого я выбрал случай душевнобольного, которого знал лично и которого упоминает в своей публикации Мэдер[108]. Этот случай характерен высокой степенью инфляции. (В случаях душевных расстройств можно наблюдать все те же явления – в преувеличенном и огрубленном виде, – которые у нормальных людей присутствуют лишь мимолетно[109]. Пациент страдал параноидной деменцией с симптомами мегаломании. Он «беседовал по телефону» с Богородицей и другими великими людьми. В реальной жизни он был неудавшимся учеником слесаря и в 19 лет стал неизлечимым душевнобольным. Он никогда не был наделен особым умом, однако, среди прочего, «зациклился» на величественной идее, будто мир – это его книга с картинками, страницы которой он может произвольно листать. Доказательство этого было очень простым: стоило ему только повернуться кругом, как появлялась новая страница.
Это в своей неприкрашенной первобытной наглядности книга Шопенгауэра «Мир как воля и представление». В сущности, потрясающая идея, возникшая из величайшей мечтательности и отрешенности от мира, но выраженная столь наивно и просто, что поначалу можно только потешаться над ее нелепостью. И все же это первобытное воззрение лежит в основе гениального видения мира Шопенгауэром. Только гений или помешанный может выпутаться из теснин реальности, чтобы суметь увидеть этот мир, как собственную книжку с картинками. Удалось ли этому больному выработать или выстроить подобное воззрение, или же оно просто «свалилось» на него? Или же он сам «свалился» в него? Его патологическая дезинтеграция и инфляция скорее указывают на последнее. Теперь уже не он думает и говорит, а оно думает и говорит в нем, и он слышит голоса. Так что разница между ним и Шопенгауэром состоит в том, что у него это воззрение застыло на стадии простого спонтанного произрастания, в то время как Шопенгауэр то же самое воззрение абстрагировал и выразил на общепонятном языке. Тем самым он вывел его из его подземной первозданности на ясный свет коллективного сознания. Но было бы совершенно неверно полагать, будто воззрение этого пациента носит чисто личностный характер или представляет индивидуальную ценность и является, что называется, его собственностью. Если бы это было так, тогда он был бы философом. Но гениальный философ лишь тот, кому удалось возвысить первобытное и чисто природное видение до абстрактной идеи и до осознанного всеобщего достояния. Подобное достижение (и только оно) составляет его личную ценность, которую он смеет признать за собой, не впадая при этом в инфляцию. А воззрение больного – неличностная, естественно возросшая ценность, от которой больной не смог защитить себя и которой он был даже проглочен и «сдвинут» в еще большее отчуждение от мира. Поскольку он не смог овладеть этой идеей и расширить ее до философского мировоззрения, то было бы правильнее говорить, что несомненное величие этого воззрения раздуло его до состояния патологических пропорций. Личная ценность заключается лишь в философском свершении, а не в первичном видении. Но и для философа она как таковая является просто возросшей, а именно возросшей из всеобщего достояния человечества, в котором в принципе участвует каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева независимо от того, подбирает ли их слабоумный ученик слесаря или какой-нибудь Шопенгауэр.
Из этого примера можно, пожалуй, извлечь еще и другой урок, а именно то, что трансличностные психические содержания не являются простой инертной или мертвой материей, которую можно было бы использовать по своему усмотрению. Здесь скорее мы имеем дело с живыми сущностями, обладающими притягательной силой для сознательного разума. Отождествление себя с родом занятий или титулом в чем-то весьма привлекательно, именно поэтому столь многие люди представляют чистый декорум, санкционированный со стороны общества. Под такой скорлупой тщетно было бы искать личность. Если «слить всю воду», то под ней обнаружится весьма жалкое маленькое существо. Вот почему вид деятельности или любой внешней формы скорлупы столь соблазнителен: он предлагает легко доступную компенсацию за личностные недостатки.
Но внешние привлекательные атрибуты, такие, как вид профессии, титулы и иные социальные регалии и роли, не единственные вещи, способные вызывать инфляцию. Они составляют список только неличностных величин, находящихся вовне, в обществе, в коллективном сознании. Но точно так же, как вне индивида существует общество, так и по ту сторону нашей личной психики наличествует коллективное психическое, а именно коллективное бессознательное, которое, как показывает приведенный выше пример, скрывает в себе компоненты не менее привлекательные. И как и в первом случае человек внезапно выходит в мир со своими профессиональными достоинствами и званиями («Messieurs, a present je suis Roy»[110]), так же кто-то
может столь же внезапно и исчезнуть из него, если ему доведется открыть один из тех могучих образов, которые придают миру иной облик. Речь идет о тех магических «representations collectives»[111], которые лежат в основании самого ключевого слова, а на высшем уровне – языка поэзии и мистики. Я вспоминаю об одном душевнобольном, который не был ни поэтом, ни выдающимся человеком вообще, а был просто тихим созданием, несколько мечтательно настроенным юношей. Он влюбился в девушку и, как это часто бывает, оставался совершенно неуверенным относительно взаимности ее чувств к нему. Но его первобытная «participation mystique»[112] заставила юношу считать само собой разумеющимся, что его возбуждение и смятение есть и возбуждение и смятение другого, что естественным образом очень часто случается на низших уровнях человеческой психологии. И вот он выстроил мечтательную любовную фантазию, которая, однако, внезапно разрушилась, когда он обнаружил, что девушка и знать его не хочет. Он был потрясен до такой степени, что прямиком отправился к реке, чтобы утопиться. Дело было поздно ночью, и звезды сверкали ему навстречу из темной воды. Ему казалось, будто эти звезды парами уплывали вниз по реке, и странное чувство охватило его. Он позабыл о своем намерении и зачарованный уставился на странное, сладостное зрелище. И постепенно ему стало ясно, что у каждой звезды есть свое лицо и что эти пары – влюбленные, которые, держа друг друга в объятиях, о чем-то грезя, проносятся мимо. Тут ему открылось что-то совершенно новое: все изменилось, и его судьба, его разочарование, так же как и его любовь, отступили, воспоминание о девушке стало далеким и безразличным, а за это – он ясно это ощущал – ему было обещано неслыханное богатство. Он уже знал, что несметное сокровище спрятано для него в находившейся неподалеку обсерватории. В результате в четыре часа утра он был арестован полицией при попытке взломать вход в обсерваторию.
Что же случилось с ним? Бедняге привиделась дантевская картина, красоту которой, выраженную в стихе поэмы, он никогда бы не смог ощутить. Но он видел ее и, увидев, преобразился. То, что было сильнейшим страданием, теперь отлетело вдаль; новый мир, о котором он и не подозревал, – мир звезд, проложивших свои беззвучные пути далеко за пределы этой скорбной земли, – открылся ему в то мгновение, когда он перешагнул через «порог Прозерпины». Предчувствие неслыханного богатства (а кому в глубине души чужда эта мысль?) явилось ему как откровение. Для него, бедной посредственности, это было уже слишком. Он утонул не в реке, а в вечном образе, красота которого угасла вместе с ним.
Точно так же, как один исчезает в своей социальной роли, другой поглощается внутренним видением и теряет свое окружение. Многие непостижимые трансформации личности, к каковым относятся внезапные превращения или другие глубинные изменения разума, основаны на привлекательности коллективного образа[113], который, как показывает настоящий пример, может вызывать инфляцию столь высокой степени, что личность вообще дезинтегрируется («растворяется»). Эта дезинтеграция есть душевная болезнь, либо преходящая, либо хроническая, «расщепление разума», или «шизофрения», как назвал эту болезнь Блейлер[114]. Патологическая инфляция, естественно, зависит по большей части от врожденной слабости личности в отношении автономии коллективно-бессознательных содержаний.
Вероятно, мы окажемся ближе всего к истине, если представим наше сознательное и личное психическое покоящимся на широком основании унаследованной и всеобщей психической диспозиции, которая как таковая бессознательна, и соотносящимся с коллективным психическим так же, как индивид соотносится с обществом.
