Люк Райнхарт - ДайсМен или человек жребия
Тихим голосом, комкая в руках носовой платок, она спросила:
— Но?..
— Но? — эхом отозвался я.
— Вы сказали, что ваш кодекс не допускает, чтобы вы уступали им, но…
— О да. Но это тяжело. Нас все время возбуждают, и без этичного способа себя удовлетворить.
— Но, доктор Райнхарт, вы ведь женаты.
— Женат? Ах да. Конечно. Я забыл. — Я посмотрел на нее, изобразив на лице трагическую маску. — Но моя жена занимается йогой и поэтому может совершать половой акт только с гуру.
Она посмотрела на меня удивленно.
— Вы уверены? — спросила она.
— А я даже не могу стать в упрощенную стойку на голове. Я начал сомневаться, что я мужчина.
— О нет, доктор Райнхарт.
— И, что еще хуже, меня всегда угнетало, что вы, судя по всему, никогда не испытывали ко мне сексуального влечения.
Лицо мисс Рейнголд исполнило психоделическое цветопредставление, которое опять завершилось машинописным белым. А потом она сказала самым тихим голосом, который я когда-либо слышал:
— Испытывала.
— Вы… вы…
— Я испытываю к вам сексуальное влечение.
— О.
Я замолчал, все силы остаточного «я» заставляли мое тело бежать к двери; только религиозная дисциплина удержала меня на диване.
— Мисс Рейнголд! — неожиданно воскликнул я. — Вы сделаете меня мужчиной? — Я сел прямо и наклонился к ней.
Она посмотрела на меня, сняла очки и положила их на коврик рядом с диваном.
— Нет, нет, — тихо сказала она, ее глаза рассеянно смотрели на диван между нами. — Я не могу.
Вначале, впервые за всю жизнь, не продиктованную Жребием, у меня случилась импотенция. Мне пришлось голым сесть рядом с ней на кровати в упрощенную позу лотоса, не касаясь ее, и медитировать не менее семи-восьми минут. Призвав всю мощь йоги, я представлял грудь Арлин, задницу Линды Райхман и внутренние поверхности Лил, пока наконец силы не сосредоточились надлежащим образом и я не принял позу колыбели для кошки над позой трупа мисс Рейнголд и не опустился в самадхи (пустоту).
Заниматься любовью со своей матерью, особенно если мать ведет себя как труп, — это страшное испытание, которое не имеет ни малейшего отношения к тому, как себе представлял это Фрейд. То, что мне удалось успешно принимать надлежащие позы и выполнять все соответствующие процедуры, невзирая на образ матери, заслуга моих многообещающих способностей в области йоги. Это был великий шаг вперед в разрушении психологических барьеров, и весь следующий день меня бросало в дрожь, когда я вспоминал об этом. Но что удивительно — с этого момента мисс Рейнголд стала мне гораздо ближе.
25
Но не слишком близка.
26
Друзья мои, пришло время исповедаться. Какими бы занимательными ни казались мне или вам некоторые события моей ранней дайс-жизни — жизни по воле Жребия, я должен признать, что повиноваться Жребию временами было весьма тяжелой работой. Гнетущей, одинокой и трудной. Дело в том, что я вовсе не хотел играть в боулинг. Или на месяц рвать с Арлин. Или изображать аутфилдера из «Детройт тайгерс». Или совращать мисс Рейнголд. Или заниматься любовью в одной сексуальной позе, когда Лил хотела в другой. Исполнение этих поручений судьбы было не слишком приятной задачей. Выполнение многих других поручений тоже было неприятной работой. Временами, когда случайный выбор Жребия отправлял меня играть в боулинг или накладывал вето на игру в Ромео, я чувствовал себя рабом, за которого вы меня и принимаете, в услужении у неприятного и неумного хозяина, чьи прихоти все больше действовали мне на нервы. Мое остаточное «я» никогда не прекращало противиться определенным решениям Жребия и постоянно мешало моему желанию стать Человеком Случая. Я пытался позволить моему желанию убить свое старое «я» и узнать что-то новое о природе человека доминировать над подавляющим большинством остальных моих желаний. Это была полная аскетизма религиозная борьба.
Иногда, конечно, Жребий угадывал некоторые из моих глубочайших (и прежде нереализованных) порывов и позволял им проявиться, и с течением времени это происходило все чаще и чаще. Но в других случаях он узнавал, что я не ходил на боулинг четырнадцать лет, потому что мне не нравится играть в боулинг, и ни разу не спал с жирной неряхой, так как у меня было предчувствие, что мне это вряд ли понравится. Допускаю, что одной тысячной моей личности, которая тщательно подавляется, может нравиться боулинг, болваны, неряхи и поза двадцать три, но мой уровень восприятия не способен осознать это.
Потому и вас, друзья мои, когда вы взяли карандаш, записали список вариантов и бросили Жребий, может постичь разочарование. Вы пункт за пунктом выполняете все предначертанные действия несколько раз и затем приходите к заключению, что дайс-жизнь — фальшивка, а я — шарлатан.
Необходимо одно желание, друзья мои, одно: убить себя. Вы должны желать этого. Вы должны чувствовать, что путь открытий более важен, чем все маленькие экскурсии, которые желает купить нормальный потребитель — «я».
Жребий спасает только заблудших. Нормальная целостная личность сопротивляется разнообразию, изменению. Но расщепленный, страдающий навязчивым влечением несчастный невротик выходит на свободу из тюрьмы сдерживаний и отягощений. Он становится в известном смысле «авторитарной личностью» и повинуется не Богу, отцу, церкви, диктатору или философу, но своему собственному творческому воображению — и Жребию. «Если бы дурак был настойчив и последователен в своей глупости, — сказал однажды Йоссариан[81], — он стал бы дайсменом»[82].
Но это непросто; только святые и безумцы хотя бы пытаются это осуществить. И лишь последним это удается.
27
В феврале Жребий велел поэкспериментировать с исследованием сексуального поведения, проводимым Феллони и Райнхартом. Конкретно приказ звучал так: «Сделать что-то новое и ценное». Я уложил кубики в их коробочку и в течение нескольких дней силился понять, что же именно я должен сделать. Я впал в депрессию.
Эксперименты с людьми сопряжены с массой ограничений. Можно заставить людей дать какой угодно ответ, но нельзя принудить их что-либо сделать. Других животных, конечно же, вы можете ни о чем не спрашивать и заставить их сделать что угодно. Вы можете их кастрировать, вырезать им половину мозга, заставить ходить по горячим углям, чтобы получить свой обед или свою пару, оставить без пищи, воды, секса или общества на несколько дней или месяцев, давать им ЛСД в таких дозах, что они умрут от исступленного экстаза, отрезать им конечности одну за другой и изучать, как они будут двигаться, и так далее. Отчетами о таких экспериментах напичканы научные журналы: как ведут себя кастрированные мыши, безмозглые крысы, хомячки-шизофреники, одинокие кролики, исступленные экстазом ленивцы и безногие шимпанзе, но, к несчастью, в них ничего не говорится о человеке.
По этическим причинам нам не позволено просить испытуемых делать то, что они или общество считают аморальным. Проблему, которой я собирался посвятить свою жизнь, — то, насколько можно изменить человеческое существо, — ученые никогда не смогут решить, поскольку главное свойство человека — это противиться любым изменениям; а заставлять испытуемых делать то, чего они не хотят, неэтично.
Я решил попробовать изменить некоторых испытуемых в рамках исследования, проводимого Феллони и Райнхартом. Поскольку исследование касалось сексуального поведения, я решил попытаться изменить сексуальные установки, склонности и действия людей. К несчастью, я знал, что для превращения гомосексуалиста в гетеросексуала требовалось два года анализа, и при этом такое превращение все равно происходило редко. Мог ли я обратить девственниц в нимфоманок? Онанистов в распутников? Верных жен в прелюбодеек? Соблазнителей в аскетов? Очень сомнительно. Но возможно.
Чтобы изменить человека, нужно изменить окружение, по которому он судит себя. Человек определяется окружением: людьми, институтами, авторами, журналами, киногероями, философами, которые, как он воображает, ему аплодируют или его освистывают. Серьезные психологические расстройства, «кризисы самоидентификации» происходят, когда индивидуум начинает менять аудиторию, для которой он играет: родителей на сверстников; сверстников на работы Альбера Камю; Библию на Хью Хефнера[83]. Превращение «я-хороший-сын» в «я-хороший-парень» производит революцию. С другой стороны, если приятели в один год одобряют верность, а на следующий — неверность, и человек превращается из верного мужа в распутника, революции не происходит. Классовая норма остается прежней; изменяется только политика по второстепенным вопросам.
