Вода и грёзы. Опыт о воображении материи - Башляр Гастон

…Or ces eaux calmes sont de lait

et tout ce qui s’épanche aux solitudes molles du matin^[295].

(…Ведь эти тихие воды – молочные,

и напоминают все, что изливается

в нежном утреннем одиночестве.)

Сколь бы белым ни был вспенившийся поток, он никогда не сможет обладать таким преимуществом. Ведь когда материальное воображение грезит о своих первостихиях, цвет – поистине ничто.

Воображаемое не находит в образах глубинных и питающих корней; с самого начала оно нуждается в некоем присутствии, более непосредственном, обволакивающем, материальном. Воображаемая реальность сначала возникает в представлении, а потом уже описывается. Поэзия всегда есть некий звательный падеж. Она, как выразился Мартин Бубер^[296], изначально относилась к порядку «Ты», и лишь впоследствии перешла к порядку «Оно». Так и луна – в царстве поэзии – есть сперва материя, а потом уже форма, она – флюиды, пронизывающие грезовидца. Человек, в своем естественном и первичном поэтическом состоянии, «не думает о той луне, которую видит каждую ночь, и так вплоть до той ночи, когда во сне или в состоянии бодрствования она спускается к нему, приближается, очаровывает его своими жестами или же приносит радость или муку легкими прикосновениями. И сохраняет он в памяти вовсе не образ движущегося по небу светящегося диска и не образ какого бы то ни было соотносимого с ним демонического существа, но прежде всего образ, движущий образ, эмотивньй образ лунного флюида, пронизывающего тело…»^[297]

Можно ли лучше выразить то, что луна есть «влияние» в астрологическом значении этого термина, космическая материя, которая в определенные часы пропитывает вселенную, придавая ей материальное единство?

Впрочем, космический характер органических воспоминаний не должен заставать нас врасплох, коль скоро мы поняли, что материальное воображение и есть первичное. Оно воображает творение и жизнь вещей, пользуясь витальным светом, с достоверностью непосредственного ощущения, т. е. слушая великие кинестезические^[298] наставления наших органов. Мы уже изумлялись поразительно непосредственному характеру воображения Эдгара По. Его география, т. е. метод, при помощи которого он грезит о земле, отмечена той же печатью непосредственности. Следовательно, лишь воздав должное работе материального воображения, можно понять глубинный смысл исследования Гордона Пима в полярных морях, на которых Эдгар По – нужно ли говорить – никогда не бывал. Необычайное море Эдгар По описал в следующих выражениях: «Теплота воды тут была воистину поразительной, а ее цвет, претерпев какое-то стремительное искажение, вскоре потерял свою прозрачность и принял мутно-молочный оттенок»^[299]. Мимоходом заметим, что вода становится молочной – согласно ремарке, сделанной выше, – теряя свою прозрачность. «Вблизи нас, – продолжает Эдгар По, – море было обычно спокойным, а если и суровым, то не до такой степени, чтобы судно оказалось в опасности, но мы порою удивлялись, замечая то справа, то слева, на различных расстояниях от нас, внезапное и далеко распространяющееся волнение…» (р. 270) Спустя три дня исследователь Южного полюса записал еще следующее: «Теплота воды была чрезмерной (речь как-никак идет о воде полярных морей), а ее молочный оттенок казался более очевидным, чем когда-либо» (р. 271). Как видно, речь идет не о море в целом, в общем аспекте, но о воде, рассматриваемой с точки зрения ее материи, субстанции, сразу и теплой и белой. Она бела из-за своей теплоты. Ведь теплота ее отмечена раньше белизны.

Совершенно очевидно, что рассказчика вдохновляет отнюдь не зрелище, а некое воспоминание; воспоминание блаженное, самое спокойное и болеутоляющее из всех, воспоминание о питающем молоке, о материнском лоне. Это находит подтверждение буквально во всем на странице, которая заканчивается, вызывая у нас в представлении образ насытившегося ребенка, его мягкой непосредственности, ребенка, засыпающего на груди у своей кормилицы. «Полярная зима, очевидно, приближалась, но приближалась она без свиты ужасов. Я ощутил оцепенение тела и духа, удивительное влечение к грезам…» Суровый реализм полярной зимы оказался побежден. Сослужило свою службу воображаемое молоко. Это от него наступило оцепенение души и тела. С тех пор исследователь – уже грезовидец, и он предается воспоминаниям.

Непосредственные образы, зачастую прекраснейшие – и прекрасные красотой внутренней, материальной, – не имеют другого происхождения. Что такое река, например, для Поля Клоделя? «Это разжижение субстанции земли, это извержение жидкой воды, укорененной в самой тайной из складок земли, извержение молока, притягиваемого Океаном, который сосет грудь»^[300]. Ну а здесь что господствует? Форма или материя? Географический рисунок реки с соском дельты или же сама жидкость, жидкость органического психоанализа, молоко? И какой толмач поможет читателю причаститься клоделевского образа, если только не сугубо субстанциалистская интерпретация, по-человечески динамизирующая устье реки, сросшейся с Океаном-сосунком?

В который уже раз мы видим, что все великие субстанциальные архетипы, все архетипизированные движения человеческой души без труда поднимаются на космический уровень. Существует тысяча возможностей перехода от воображения молока к воображению Океана, потому что молоко – это такой эмоциональный архетип, который может «взлететь на крыльях воображения» при любых обстоятельствах. И опять же Клодель написал: «И молоко, о котором Исаия говорит нам, что оно в нас как морское наводнение»^[301]. Разве молоко не переполняло нас, не заливало с головой беспредельным блаженством? И можно обнаружить, что в зрелище летнего проливного дождя, теплого и живительного, присутствует образ молочного потопа.

Аналогичные материальные образы, прочно укорененные в человеческих сердцах, непрестанно варьируют производные формы. Так, у Мистраля^[302] в «Мирей»^[303] (Песнь четвертая) встречаем:

Vengue lou tèms que la marino

À banco sa fièro peitrino

Et respiro plan plan de tonti si mamère…

(Придет время, когда море успокоит свою гордую грудь и медленно вздохнет всеми сосцами.)

Вот что собою представляет вид молочного моря, которое нежно успокаивается: оно – мать с бесчисленными грудями, с неисчислимыми сердцами.

Это результат того, что для бессознательного вода есть своего рода молоко, что на протяжении истории естественно-научной мысли она зачастую олицетворяла в высшей степени питательное начало. Не будем забывать, что для донаучного сознания питание является функцией объяснительной, а вовсе не такой, которую следует объяснить. На пути от донаучного сознания к научному происходит инверсия биологических и химических толкований. Научное сознание пытается объяснить биологическое исходя из химического. Мысль же донаучная, стоящая ближе к мысли бессознательной, объясняла химическое исходя из биологического. Так, «вываривание» химических веществ в «автоклаве» было для алхимика как нельзя более понятной операцией (по ассоциации с пищеварением)^[304]. Именно так химия, продублированная простейшими биологическими интуициями^[305], становится как бы дважды естественной. Без особого труда она поднимается от микрокосма к макрокосму, от человека к вселенной. Вода, утоляющая жажду человека, поит и землю. Донаучное сознание конкретно мыслит такими образами, которые мы считаем обыкновенными метафорами. Оно думает, что земля действительно пьет воду. Для Фабриция – а это уже XVIII век – вода мыслится как служанка, «питающая землю и воздух». Значит, она переходит в разряд стихий питающих. Это самый значительный из материальных архетипов, присущих стихиям.