Вода и грёзы. Опыт о воображении материи - Башляр Гастон

Нас исцеляют такие материальные образы, нежные и горячие, теплые и влажные. Они относятся к воображаемой медицине, к медицине, настолько онирически истинной, настолько выразительной в грезах, что она продолжает оказывать существенное влияние на нашу подсознательную жизнь. На протяжении долгих столетий здоровье понимали как равновесие между «основной влагой» и «естественным теплом». Один старинный автор по имени Лессий (умер в 1623 г.) выразил свои мысли на этот счет так: «Эти два жизненных первопринципа мало-помалу истощаются. По мере того как иссякает эта основная влага, количество тепла тоже уменьшается, и как только один первопринцип полностью истощается, другой гаснет, словно светильник». Вода и тепло – два основных блага в нашей жизни. Нужно уметь их экономить. Нужно понимать, как они сдерживают друг друга. Кажется, Новалис во всех своих грезах и видениях непрестанно искал союза между основной влагой и диффузным теплом. Именно так можно объяснить прекрасную онирическую уравновешенность в произведениях Новалиса. Новалис познал грезу, которая обладала хорошим самочувствием: эта греза хорошо спала.

Грезы Новалиса проникают на такую глубину, что могут показаться явлением исключительным. И все-таки, немного поискав, порывшись под поверхностью формальных образов, в некоторых метафорах можно обнаружить наброски фантомных образов, позднее встречающихся у Новалиса. Например, в одной строчке Эрнеста Ренана^[312] мы узнаем черты новалисовского призрака. Действительно, в своих «Этюдах по истории религии» (р. 32) Ренан истолковывает эпитет реки καλλιπάρθενος («прекраснодевическая»), спокойно заявляя, что потоки «превратились в девушек». Как ни поворачивай этот образ, ни одной формальной черты в нем не обнаружишь. Да и никакому рисунку узаконить его не под силу. Можно бросить вызов любому психологу, изучающему формальное воображение: этого образа он объяснить не сможет. Объяснить его можно только материальным воображением. Потоки обретают белизну и прозрачность благодаря какой-то внутренней материи. Эта внутренняя материя есть растворенное девичество. Вода обрела свойства растворенной женской субстанции. Если вам нужна непорочная вода, растворите в ней девственниц. Если же нужны меланезийские моря, растворите в воде негритянок.

В некоторых обрядах погружения девственниц в воду можно обнаружить следы этого материального компонента. Сентив напоминает, что в Маньи-Ламбере, департамент Кот-д’Ор, «при длительной засухе девять девушек входят в водоем источника Крюанн и полностью его вычерпывают с целью вызвать дождь», и добавляет: «Обряд погружения здесь сопровождается очищением водоема при источнике чистыми существами… Эти девушки, спускающиеся в водоем, – девственницы…»^[313] Они принуждают воду к очищению «реальными мерами», т. е. материальным участием.

При чтении «Агасфера» Эдгара Кине^[314] (р. 228) может также возникнуть впечатление, приближающееся к визуальному образу, но его материя сродни новалисовской. «Сколько раз, плавая в каком-нибудь отдаленном заливе, я страстно прижимал волну к своей груди! С шеи моей свешивался бурный поток, пена целовала меня в уста. Вокруг меня сыпались благоуханные искорки». Как видно, «женственная форма» еще не родилась, однако вот-вот родится, ибо «женская материя» уже присутствует «вся целиком». От волны, которую прижимают к груди с такой любовью, не столь уж далеко и до трепещущего лона.

Если к жизни таких образов и не всегда проявляют достаточную восприимчивость, если их не воспринимают прямо и непосредственно, в их чисто материальном аспекте, то именно потому, что материальному воображению не удалось добиться заслуженного внимания со стороны психологов. Все наше образование в сфере словесности ограничивается культивированием формального и прозрачного воображения. С другой же стороны, поскольку грезы чаще всего изучаются единственно с точки зрения развития их форм, никто не отдает себе отчета в том, что они представляют собой преимущественно миметическую жизнь материи, жизнь, крепко укорененную в материальных стихиях. В частности, изучая последовательный ряд форм, не получают того, чем можно было бы измерить динамику преображения. В лучшем случае это преображение описывают с внешней стороны, как чистую кинетику. Эта кинетика не дает возможности оценить изнутри ни выразительности, ни порывов, ни чаяний. Динамизм грезы понять невозможно в отдельности от материальных стихий, с которыми греза имеет дело. Когда забывают о внутреннем динамизме грезы, подвижность ее форм начинают воспринимать в неправильной перспективе. На самом же деле формы подвижны из-за того, что бессознательное к ним равнодушно. То, что приковывает к себе подсознание, то, что в сфере образов навязывает ему некий динамический закон, есть как раз жизнь материальной стихии в ее глубинном измерении. Грезы Новалиса – это видения, образованные при медитации над водой, которая обволакивает грезовидца и проникает во все существо его, принося ему целостный комфорт, уют, чувство обширного и интенсивного благополучия. И очарование это достигается не посредством образов, а при помощи субстанций. Вот почему новалисовскую грезу можно использовать как чудодейственный наркотик. Это едва ли не психическая субстанция, дающая успокоение всякой взволнованной психике. Если как следует поразмыслить над только что приведенной страницей из Новалиса, можно будет согласиться с тем, что она по-новому высвечивает психологию грез, способствуя пониманию одного из ее важнейших пунктов.

VI

В грезе Новалиса есть еще и такая черта, на которую мы указали лишь мельком, но она – как бы там ни было – весьма активна, и для того чтобы полностью обрисовать психологию гидрирующей грезы, нам нужно подчеркнуть все ее смыслы. По существу, греза Новалиса относится к обширной категории убаюкивающих грез. Когда грезовидец входит в чудесную воду, у него складывается впечатление, будто он «опочил среди облаков, в вечернем пурпуре». Чуть позже ему кажется, что он «распростерся на мягкой лужайке». Так какова же подлинная материя, уносящая грезовидца? Это отнюдь не облако и не мягкая лужайка, это вода. Облако и лужайка – внешние выражения; вода – само впечатление. В грезе Новалиса она находится в центре переживания; она продолжает укачивать грезовидца, когда тот отдыхает на берегу реки. Здесь мы видим пример непрерывного действия онирической материальной стихии.

Из четырех стихий укачивать может лишь вода. Именно она – убаюкивающая стихия. Вот, кстати, еще одна черта ее женского характера: убаюкивает она, словно мать. Бессознательное не формулирует своего архимедовского принципа, но видит его. В бессознательных видениях купальщик ничего не ищет и не просыпается с криком «Эврика!», в отличие от психоаналитика, изумляющегося своей ничтожнейшей находке, купальщик, считающий ночь своей средой, любит и понимает легкость, «отвоеванную» у воды; он наслаждается ею непосредственно, как при помощи сновидческого познания, познания, в котором, как мы увидим миг спустя, открывается безграничность.

То же самое удовольствие доставляет прогулочная лодка, она возбуждает те же грезы. Она приносит – без колебаний говорит Ламартин – «одно из таинственнейших наслаждений природой»^[315]. Бесчисленные литературные примеры без труда докажут нам, что лодка-чаровница, романтическая лодка, в некоторых отношениях не что иное, как вновь обретенная колыбель. О долгие часы, беспечные и безмятежные, когда, распростершись на дне одинокой лодки, мы созерцаем небо, – к какому воспоминанию вы возвращаете нас? Образов нет, на небе пусто, но есть движение, живое, бесперебойное, ритмичное – движение это почти недвижно, совсем бесшумно. Вода несет нас. Вода нас укачивает. Вода нас убаюкивает. Вода возвращает нам образ нашей матери.

И, конечно, материальное воображение наложило свой отпечаток и на такую общую и формально не слишком определенную тему, как греза об укачивании. Качание на волнах дает грезовидцу удобный повод для зарождения особой грезы, глубина которой увеличивается вместе с монотонностью. Косвенное замечание обронил о ней Мишле: «Больше пространства и больше времени; никакой отмеченной точки, за которую могло бы ухватиться внимание; да и внимания больше нет. Глубоки грезы, и с каждым мигом все глубже… океан грез над вялым океаном вод»^[316]. Посредством этого образа Мишле желает запечатлеть бессознательное «включение» привычки, ослабляющей внимание. Метафорическую перспективу можно «перевернуть», ибо поистине от покачивания на волнах внимание слабеет. И тогда станет понятно, что греза в лодке – совсем не то же, что греза в кресле-качалке. Лодка определяет привычку к специфическим грезам, к грезам, которые взаправду превращаются в привычку. Например, если из поэзии Ламартина вычесть привычные грезы на море, то она останется без важного составляющего момента. Иногда такого рода грезам присуща необычайно глубокая интимность. Так, Бальзак, не колеблясь, изрек: «Полное неги покачивание лодки смутно подражает мыслям, плывущим в душе»^[317]. Прекрасный образ, порожденный спокойной и блаженной мыслью!