Роберт Райт - Моральное животное
Столь же бесспорно, что бедному мужу, которого они с удовольствием бросили бы, аналогично не благоволила бы полигиния. Но не эти беглые иронические предпочтения ограничивают людей, находящихся за чертой бедности. Действительно, в чисто эволюционных терминах, большинство мужчин было бы, вероятно, богаче в моногамной системе, а большинство женщин оказались бы в более затруднительном положении. Это очень важный момент, оправдывающий этот краткий иллюстративный обзор.
Рассмотрим огрублённую и неромантичную, но полезную для анализа модель брачного рынка. Тысяча мужчин и тысяча женщин ранжируются на основе спроса на них, как на супругов. Хорошо, хорошо, в реальной жизни нет полного согласия в подобных вопросах, но это сделано для наглядности. Вряд ли многие женщины предпочли бы безработного и нецелеустремленного мужчину амбициозному и успешному (при прочих равных условиях); вряд ли многие мужчины выбрали бы тучную, непривлекательную и глупую женщину вместо хорошо сложенной, красивой и умной. Ради интеллектуального прогресса свернём эти и другие аспекты привлекательности в одно измерение.
Предположим, эти две тысячи человек живут в моногамном обществе, и каждая женщина намеревается выйти замуж за мужчину, который подходит ей по рангу. Она хотела бы выйти замуж за мужчину рангом повыше, но всех их уже расхватали конкурентки, превосходящие её рангом. Мужчины также хотели бы жениться на высокопривлекательной, но по той же самой причине не могут. Давайте перед тем, как все эти помолвленные пары поженятся, узаконим полигинию и волшебным образом избавимся от её клейма. И давайте предположим, что, по крайней мере, одна женщина, спрос на которую немного ниже среднего — вполне привлекательная, но недостаточно яркая женщина с рангом, например, 400 — выгоняет своего жениха (мужчина f400, продавец обуви) и соглашается стать второй женой преуспевающего адвоката (мужчина f40). Это не так уж и дико неправдоподобно — отказаться от общесемейного дохода 40 000 долларов в год, часть которого она должна была бы заработать сама, работая по полдня в Pizza Hut в пользу дохода 100 000 долларов в год и, при этом возможно, не работать вообще (смирившись с тем, что мужчина f40 танцует лучше, чем мужчина f400.[29]
Даже это первое просачивание полигинии, направленное на мобильность, делает многих женщин богаче, а многих мужчин ставит в затруднительное положение. Все 600 женщин, которые ниже дезертирки рангом, приписывают себе одно очко, чтобы заполнить образовавшийся вакуум; у них по прежнему есть муж, полностью принадлежащий им, и причём, улучшенный его вариант. А между тем, 599 мужчин устраивают свою личную жизнь с женой, немного уступающей по рангу их бывшим невестам, а один мужчина вообще остается без жены. Согласен, что в реальной жизни женщины не стали бы подниматься по жёстко регламентированной лестнице. В самом начале подъёма вам бы попалась женщина, которая, поразмыслив о превратностях привлекательности, осталась бы верной своему мужчине. Но в той же реальной жизни, вы, скорее всего, встретитесь с более чем одной капелькой мобильности на первых местах. Главный момент остаётся в силе: многие, многие женщины, даже те, кто предпочёл бы не делиться мужем, расширяют свой выбор, когда этот делёж мужа свободно позволен.
К тому же, многие и многие мужчины могут страдать в объятьях полигинии. Всё говорит о том, что институциализованная моногамия, часто рассматриваемая как победа женщин в борьбе за равенство, совершенно не несёт равноправия женщинам. Полигиния намного справедливее разделила бы мужские активы среди них. Красивым, полным энергии жёнам атлетически сложенных корпоративных «аполлонов» легко (и разумно) отвергнуть полигинию как путь ущемления прав женщин. Но замужнюю женщину, живущую в бедноте, или женщину без мужа или ребёнка, но мечтающую об этом — можно извинить за простое любопытство, какие же права женщин защищает моногамия. Единственные непривилегированные граждане, которым следует одобрить моногамию — мужчины. Именно им она даёт доступ к женщинам, которые в противном случае предпочли бы повысить свой социальный статус.
Таким образом, на другой стороне воображаемого прилавка, провозглашающего традиции моногамии, нет представителей ни того, ни другого пола. Моногамия — это минус для мужчин как общности, но и не плюс для женщин, тоже как общности. Представляется более правдоподобным, что моногамия — это великий исторический компромисс, сокративший дистанцию между более и менее удачливыми мужчинами. Для них учреждение моногамии действительно представляет подлинный компромисс — самые удачливые мужчины по-прежнему получают самых привлекательных женщин, но обязаны ограничить себя одной штукой. Это объяснение единобрачия — как раздел долей сексуальной собственности среди мужчин — укладывается в одну последовательность с фактом, который открыл эту главу, а именно — мужчины, правят миром, и именно мужчины принимают большинство политических решений.
Разумеется, нельзя говорить о том, что мужчины некогда собрались, сели, и достигли соглашения, что дескать, не более одной в одни руки. Может быть, полигиния ослабевает по мере развития в обществе идей равноправия — не равенства между полами, но равенства между мужчинами. И возможно "ценности равноправия" — это слишком возвышенное определение. По мере того, как политическая власть распределилась более равномерно, алчное присвоение женщин мужчинами верхнего класса просто стало небезопасным. У правящей элиты было немного более серьёзных поводов для беспокойства, чем глотки сексуально голодных и бездетных мужчин, обладавших хотя бы капелькой политической власти.
Впрочем, этот тезис остаётся только тезисом, но действительность вполне соответствует ему. Лаура Бециг показала, что в прединдустриальных обществах крайняя полигиния часто идёт, взявшись за руки с крайней политической иерархичностью, и достигает зенита у наиболее деспотических режимов. (У Зулусов, король которых мог монополизировать более сотни женщин, кашель, плевание или чихание за его обеденным столом были наказуемы смертью). И распределение сексуальных ресурсов сообразно политическому статусу часто прописывалось явно и детально. У инков четыре политических должности, от мелкого до крупного начальника — имели право на семь, восемь, пятнадцать и тридцать женщин соответственно. Стоит обдумать, как по мере роста издержек политической власти уменьшалось количество жён. И в пределе, вместе с принципом один-человек-один-голос пришёл принцип один-мужчина-одна-жена. И тот, и другой характерны для большинства современных промышленных наций.
Так это или не так, но эта теория происхождения современного институциализировавшего единобрачия — пример того, что дарвинизм должен предложить историкам. Дарвинизм, конечно же, не объясняет историю как эволюцию; естественный отбор не настолько быстр, чтобы производить изменения на уровне культуры и политики.[30] Но естественный отбор формировал умы, которые производят культурные и политические перемены. И понимая, как он формировал эти умы, можно предложить свежее понимание двигателей истории. В 1985 году выдающийся социальный историк Лоренс Стон опубликовал эссе, которое подчеркнуло эпическое значение раннего христианского акцента на преданности мужей и постоянстве брака. Рассмотрев пару теорий о распространении этого культурного новшества, он заключил, что ответ "остаётся неясным". Возможно, что эволюционное объяснение, исходящее из природы человека и полагающее, что единобрачие является прямым выражением политического равенства среди людей, по крайней мере, заслуживает упоминания. И это возможно не случайность, что христианство, которое служило проводником единобрачия, политически столь же мудро, часто адресуя это сообщение бедным и безвластным людям.
Чем плоха полигиния?
Наш эволюционный анализ брака усложняет выбор между единобрачием и многожёнством, ибо из него следует, что выбор здесь не между равенством и неравенством. А выбор — между равенством мужчин (между собой) и равенством женщин (тоже между собой). Ничего себе альтернативочка!
Есть несколько возможных причин голосовать за равенство мужчин (то есть моногамию). Одна — уклоняться от гнева всевозможных феминисток, которых не удастся убедить, что полигиния освобождает угнетённых женщин.[31] Другая — что моногамия — единственная система, которая, по крайней мере, теоретически, обеспечивает супругом примерно каждого. Но наиболее веская причина в том — что лишение большого количество мужчин жён и детей не только несправедливо, но даже опасно.
Источник крайней опасности — половой отбор мужчин. Мужчины долго конкурировали за доступ к дефицитному половому ресурсу, женщинам. И цена проигрыша в этой конкуренции настолько высока (генетическое забвение), что естественный отбор выработал у них способность конкурировать с особой свирепостью. Во всех культурах мужчины более чем женщины склонны к насилию, включая убийство. (Это действительно для всего животного мира; самцы почти всегда — более воинственный пол, кроме тех видов (типа плавунчиков), где самцовые родительские инвестиции больше самочьих, и там самки могут размножаться чаще, чем самцы). Даже когда насилие не направлено против полового конкурента, оно часто сводится к половому соперничеству. Тривиальная разборка может разрастись до убийства одного мужчины другим, чтобы "спасти лицо" — чтобы заработать звериное уважение, что в древних[32] условиях может поднять статус и повлечь половое вознаграждение.
