Дэвид Сэджвик - Раненый целитель: Контрперенос в практике юнгианского анализа
Все это отражалось на процессе контрпереноса, который можно было бы назвать «примитивным», в хорошем смысле. Его также часто называют «первичным процессом», что было бы довольно точным, но придавало бы немного иной смысл. Такое отношение к пациентке является достаточно тонким и создает подходящую основу и точку отсчета для вторичных процессов интерпретации и комментирования. Это процесс, протекающий помимо слов, без которого, однако, слова не получают «ощутимого» смысла[37]. Он также является психологическим пространством, в котором происходит эмоциональный обмен. Так, примитивное и первичное формирует основу для центральной роли контрпереноса в терапии.
3. Оставаясь скрытной и избегающей контакта со мной, Д., тем не менее, смотрела на меня и слушала. Очевидно, ее нервное поведение было вызвано не только тем, что ей нужно было многое сказать, но и тем, что она не надеялась, что ее услышат. Действительно, ощущалось, что она «настаивала» на том, чтобы на нее смотрели, и следила за мной как коршун. У нее был весьма чувствительный радар: если я отводил взгляд, она думала, что мне скучно или я устал; если я смотрел на часы, она сразу отмечала это. Не то, чтобы это парализовало меня. Но когда она видела недостаточный интерес к себе, то приходила в состояние раздражения. Не смотря на мои попытки интерпретировать ее поведение, у нее оставалось базовое чувство, что я «не забочусь» о ней. На деле же она продолжала следить за тем, чего требовала — хорошего отзеркаливания — в то же время, настаивая на том, что я ей этого не обеспечивал. Впоследствии это дало ей возможность начать атаки на меня лично за эти промахи в эмпатии.
Обсуждение
Пациенты в такой ситуации хрупкого рабочего альянса, пережившие в прошлом депривацию, могут не реагировать на интерпретации. Интерпретация для них не имеет значения. А перенос оказывается просто «настоящими чувствами». Аналитику устраиваются проверки, от него требуют доказательств. Похоже, что в таком случае необходима продолжительная борьба за установление доверия на первичном уровне «переживания», о котором говорилось выше. Аналитик и аналитическая ситуация должны каким-то образом опровергнуть ожидания, обусловленные прошлым опытом. На этом инфантильном или «примитивном» уровне, интерпретация—совсем не то, что нужно, разве что пациентка, по крайней мере, будет слышать, что терапевт о ней думает (или откликается на звук ее голоса). Этого, однако, обычно не достаточно, поскольку таким образом нельзя было утолить ее неудовлетворенность.
4. Сама Д., мои коллеги, несколько сессий в неделю и хорошая оплата в достаточной степени убедили меня склониться в пользу работы с ней. Не смотря на свое амбивалентное отношение, она очень хотела знать, буду ли я продолжать работу с ней. Она весьма поспособствовала моему решению, когда сказала, что у нее есть «инстинктивное чувство», что ей со мной будет «достаточно комфортно», и когда она извинилась за то, что была такой «медведицей», как она выразилась. Проявляя уступчивость, она в то же время не забывала о том, какое она производит впечатление на людей, и о моей потребности в безопасности. Она сказала: «Я не знаю, хотите ли вы работать со мной, поскольку я такая злая».
Обсуждение
Перед нами еще одна очень чувствительная пациентка. Д. была в достаточной степени внимательна, чтобы интуитивно почувствовать мой дискомфорт и постараться облегчить его. Между нами происходил сложный танец «доверия», как будто мы заключили не терапевтическую сделку: я буду с ней работать, если она не будет пугать меня слишком сильно. Имея нарциссическую рану, она чувствовала страдания других очень остро. Но именно эта «внимательность» к другим (и ко мне) должна была уйти, чтобы она смогла выразить свое негодование и обиду. Что вскоре и произошло.
5. В меньшей степени тревожась теперь, что она совершит самоубийство, я начал бояться ее физически, поскольку она весила на 100 фунтов больше, чем я. Она говорила о своем гневе на предыдущих терапевтов, что звучало как указание на меня и мои колебания по поводу работы с ней. Затем Д. призналась, что хотела «задушить» меня: первый раз, когда я не поддержал ее в вопросе о страховке, в другой раз, когда я извиняющимся голосом сказал, что не смогу прочесть огромную стопку важных старых писем, которую она мне принесла, и еще раз, когда она прочитала статью об изнасиловании (тема, вызывавшая у нее много страхов). Она произнесла это —«Я хочу задушить вас!»— достаточно убедительно.
Также на одной из сессий Д. рассказала четыре сна обо мне:
1. Вы сидите неподвижно на одном краю скамейки плавательного бассейна, а я пытаюсь ускользнуть на другой конец.
2. У вас есть другие пациенты, и я для вас «ничего особенного».
3. Я хотела задушить вас и столкнуть со скалы.
4. Я бью вас.
Все это вместе с нарастающей интенсивностью наших первых сессий вызывало у меня тревогу. У меня возникали мучительные фантазии на тему «контроля» и расстановки границ, а также о том, как справиться с давлением на рамку и ее телефонными звонками мне домой. Я записал после очередной встречи: «Я чувствовал себя на этой сессии очень сонным. Значимый материал?» Я сделал попытку интерпретации ее поведения, как избегающего сближения (доверие—страх—убегание), которая не принесла облегчения ни ей, ни мне. Я подумал (про себя), что она злится на меня или потому, что я мужчина, и значит, мне нельзя доверять (инцестный отец, насильник?) или потому, что я представляю не восприимчивую, не защищающую мать.
Обсуждение
Мы все еще находились в ситуации, где интерпретации были бесполезны, хотя ее сны, например, показывали интересную последовательность страха интимности, нарциссической травмы, жажды мщения и выплеска гнева. Избегающее сближения поведение исходит не только от Д. Очевидно, что она настолько же боится меня, насколько и я боюсь ее (на самом деле, я даже больше). Здесь много важного материала, и ее агрессивная реакция на то, что я не иду ей навстречу, вполне понятна. Однако прямое выражение враждебности в негативном переносе вызывает контрпереносное сопротивление, ведущее к ослаблению контакта и утрате эмпатии, так что мы оба оказываемся во «взаимном сопротивлении». И хотя такие общие сопротивления создают, возможно, неудачную и не способствующую прогрессу ситуацию, они почти неизбежны с трудными (по крайней мере, в моем понимании) пациентами. Более того, проработка такого взаимного недоверия может сама по себе стать ключевым моментом в процессе исцеления.
6. Тем не менее, помимо агрессивных чувств Д. иногда вдруг выражала очень конкретные чувства «любви». В те минуты (довольно редкие), когда она убеждалась в том, что я понимаю ее, ей хотелось «стиснуть» меня в объятьях. Хотя в реальности Д. меня не обнимала, я обычно испытывал облегчение от таких признаний, поскольку они давали передышку от враждебных нападений. Кроме того, они казались подлинными, а не реактивным образованием[38]. Но быстрые флуктуации настроений и чисто физический характер ее намерений, даже «позитивных», вызывали у меня тревогу. Я опасался, что Д. или отлупит меня или подбросит, раздавит — и даже не заметит.
Обсуждение
«Сопротивление слиянию» с пациентами может происходить не только из страха подвергнуться атаке, но и из страха запутаться в вихре неожиданных, переменчивых эмоциональных состояний. Это страх оказаться в состоянии «смятения»[39]. Такое состояние Юнг называет «атмосферой иллюзии» или «туманом», Сирлз — «амбивалентным симбиозом», а Гудхарт (вслед за Лэнгсом) — «полем разрядки комплексов». Первый сон Д. принесенный на анализ, был про эти интерактивные поля взаимной и смешанной идентичности:
Я сижу на ужине в доме моей бабушки. Я подала шоколадное мороженое ей, моей сестре и матери, но мне самой не хватило чашки. Я вынуждена что-то найти для моей бабушки. Когда я возвращаюсь, моя сестра показывает, что она уже все сделала. Я ищу оставшееся мороженое, но его уже съели, и даже другую упаковку. Я мою эти обе коробки. Я заплакала и чувствую себя служанкой, как Золушка.
Хотя ранее Д. говорила о проблемах границ со своим отцом, они распространяются и на других членов семьи — женского пола. Бессознательная тенденция входить в патологически симбиотические отношения, очевидно, проявлялась и в наших отношениях. Я, наверное, также как и она, чувствовал себя погруженным в них.
7. Гнев, вызванный депривацией и плохой поддержкой, теперь близок к выходу на поверхность. На очередной сессии она взорвалась и швырнула важные для нее письма (см. с. 103), когда я мягко предложил ей отобрать самые важные. Она твердыми шагами приблизилась к окну и собиралась бросить в меня своими ключами. Я не был уверен, выпрыгнет ли она сама или выбросит меня. Должно быть, я уговорил ее сесть. На других сессиях у нее возникали фантазии о том, чтобы «разгромить» мой офис, поломать стулья и разорвать мои картины и книги на полках. Меня определенно беспокоила возможность отреагирования ею вовне (или вовнутрь) этих фантазий, и я осознавал, что она была гораздо крупнее меня. Я попытался отнестись к ней с пониманием: «Я решительно не поддерживаю это (идею поломки моей мебели), но я могу понять ваш гнев». Этот комментарий мне самому показался довольно плоским, но это было все, на что я был способен. Ее эго в достаточной степени присутствовало, чтобы она могла контролировать, или понимать, что ей следует контролировать свой гнев[40].
