Владимир Леви - Исповедь гипнотезера
(20)
Живая прелесть, стремительная сладость умирания, пронзительное очарование! — Кто чувствовал это, как я, тот понимает и смертную ярость. Уберечь, дать жить дальше, запечатлеть хоть как-нибудь! — при чем здесь честолюбие? Простой трепет агонии. Все свое и все не свое — ибо ты умираешь. Любовь к себе священна в той мере, в какой красива.
Цветение агонии. Я был создан, чтобы видеть, слышать, вдыхать, мыслить, двигаться, изобретать, обнимать. Я не был карточным игроком. Какие-то лишние, может быть, клетки, какая-то сверхпроводимость… Видимо, во мне отсутствовали или были ослаблены свойственные большинству природные ограничители, эта легкая примесь здоровой тупости, делающая существование более или мнее переносимым. Не умел ни к чему привыкать, уравновешивался только за счет разума, ненадежно. И вот почему я так долго БОЯЛСЯ живых цветов — некоторые думали, что я их не люблю, я же просто НЕ МОГ ВЫНОСИТЬ, меня пронзали эти крики умирания красоты, и одна роскошная роза вызвала однажды что-то вроде эпилептического припадка. Только с помощью табака, убийцы обоняния, я стал, наконец, более или менее спокойно общаться с цветами; но и теперь мне нужно, что бы их было КАК МОЖНО МЕНЬШЕ — на каждое замкнутое помещение один, самое большое — три цветка или строгих букета…
(21)
Господи, за что одному столько?
Куда девать невместимое?
Возьмите у меня, все возьмите — все это ваше. Раздарить — что еще можно успеть?.. Я в слезах сейчас, потому что не успеваю выразить благодарность, всех помню. Но чтобы назвать, кому я обязан жизнью и счастьем, нужна еще одна жизнь, еще одна бесконечная жизнь…
…Шелестящее шевеление дубовых листьев на люстре… Прошлой осенью пристроил их там, еще не увядшие, чтобы наглое электричество не рвало глаз.
Никогда не опасался сквозняков, наоборот, приветствовал, даже сам устраивал. Но сейчас дует непонятно откуда, сию минуту все было смирно.
Сквозняк усиливается, качается уже откровенно люстра, начиная дребезжать; взлетела и разметалась по углам, как стая летучих мышей, копирка, выплюнулся из пепельницы пепел с окурками, ухнуло что-то в кухне, как всегда бывает при набегах грозы, заверещал обалдело будильник…
Надо все-таки высунуться, а вдруг…
Ни облачка. Зажглись кое-где окна, фонари еще медлят. Над дальней рекламной крышей троица уток пересекла розовеющий сверхзвуковой хвост, это селезни-холостяки летят на ночевку обычным своим маршрутом, на Порфирьевские пруды. Антициклон обязался стоять недвижно до полнолуния.
…Ну, вот оно, наконец-то!.. Ветер мечется по всем направлениям, ходит ходуном, дует из стен, из мебели, из-под пола и с потолка, главное, с потолка… Лопнула лампа, еще одна, люстра грохнулась. Сизая змея с искрами обвинтилась вокруг комбайн-системы Видео-Стерео-Люкс, непринужденным рывком смешала все в планомерную кучу, подняла к потолку, потолкала там и вышвырнула в окно — телевизор, впрочем, вернулся обратно, еще не совсем выключенный, произнес чьим-то знакомым голосом:
ЗАГАДОЧНЫЙ ГАД, ГАДЯЩИЙ НАУГАД…
ШТЕПСЕЛЬ ШИКАРНЫЙ ШАРАХНУЛО ШОКОМ… — и разлетелся вдребезги.
Все понятно: домашний смерч — сквозняк всесторонний, спиральный взрыв энтропии, пробив измерений.
Покуда дубленка расправляется с чайной посудой, пока чайник с отбитым носом кончает с собой в унитазе, как и было давно задумано, а в ванной бьется в судорогах душевой шнур, шипящей петлей удушая пиджак, сузившимися глазами взираю на неотвратимо надвигающуюся со стороны санузла пенную мутно-коричневую жижу с растворяющимися в стиральном порошке чеками, сберкнижками, телефонными счетами, дипломами, почетными грамотами… Все нормально, потоп как потоп. Приглашение на заседание редколлегии «Трезвость и воспитание»… Повестка в товарищеский суд…
Снизу уже давно стучали по радиатору, сразу в четыре раскаленных стука, звонили и барабанили в дверь. Надрывался, как и тысячу лет назад, телефон. Воздух остановился.
Доктор Павлов. Антонове дерево.
Лыткин пруд, за Сокольниками, мало кто знает это название. Возвышение, холмики небольшие. Пруд маленький, но так расположен, что кажется морем, с той точки.
Дерево не знаю какое. Большое. Ствол не очень толстый, но как бы это сказать… Всегдашний. Теплый даже в мороз. Слегка наклонен, а корень приподнят снизу, так что если встать, спиной прислонясь, само держит, обнимает со всех сторон.
С этой точки вода сливается с небом, взгляд растворяется, шумы уходят.
Особенное пространство, отдельное. Такие места есть всюду, даже на Садовом кольце. Их проходят, проезжают, заплевывают, а им ничего не делается, они есть. Вы замечали, может быть? Иногда вдруг на самом людном месте посреди улицы сидит себе кошка и никто не гонит, или ребенок играет, а вокруг как бы прозрачное ограждение… Первичные существа чувствуют точно, границы ясные. Это, как Антон говорил, естественные противосуетные ниши: пространства касания с тонким миром.
Мы ходили туда изредка, вечерами, постоять в живой неподвижности. Антон медитировал, а я просто отключался, но не совсем, потому что дерево это что-то сообщает.
Одиннадцатого ноября приехал к нему после работы. Не изменил своей привычке — заглушив мотор, секунд пять посидеть в машине, даже если спешу. Вылезаю. Стемнело уже, небо ясное, сухо, свежо. На душе спокойно как никогда. В окне антоновом легкий свет, как и обычно, горит настольная лампа.
И вдруг откуда-то сразу знание, что этот свет одинок.
Поднимаюсь, шагов не чувствую, какая-то невесомость и ощущение, будто это он поднимается, а меня нет.
Ключ от его квартиры всегда со мной, открываю. Сразу втянуло внутрь, как пылинку, и сразу к лампе. Записка, одно слово:
там
…Ехал невероятно медленно, бесконечно, хотя везде попадал на зеленый и жал на полную, обогнал две скорых, свистели постовые, на полукруге у Сокольников занесло, вырулил на сантиметр от автобуса…
Он стоял там, как всегда.
Упасть нельзя, дерево держит.
Я не сразу подошел.
Надо было еще постоять.
Потом я сказал: «Ну, давай». Подошел.
Дотронулся до дерева. Теплое. Шелохнулось что-то наверху, упал кусочек коры.
Дальше все было просто.
Рисунки на шуме жизни
Стихи
В некотором царстве, в некоем государстве есть остров, где текут параллельные реки с параллельными берегами в параллельных долинах, и параллельные горы параллельными линиями поднимаются к небу с параллельно плывущими звездами.
У деревьев на этом острове параллельные ветви и листья, у цветов параллельные лепестки.
Дождевые капли, как и везде, впрочем, падают параллельно, так же как и снежинки, а люди строгую параллельность при ходьбе соблюдают в движениях ног и рук. Параллельно работают магазины, радиостанции, телепрограммы; параллельно пишут писатели, выходят газеты, мыслят мыслители; у ослов параллельные уши. Параллельные взгляды на один и тот же предмет не сходятся, ибо, как им и полагается, идут мимо. Пересекаться нельзя. На концертах музыка и аплодисменты следуют параллельно, так что слушатели и исполнители не мешают друг другу.
На этом острове не бывает транспортных катастроф. Злятся и ссорятся в результате одних и тех же параллельно влияющих атмосферных событий. Мамы пугают капризных детишек: «Вот придет Лобачевский, отдам тебя Лобачевскому!» И детишки с параллельно остриженными головками делают параллельно что полагается, параллельно текущими зелеными слезками плачут, никогда ни одна слезинка не пересечется с другой.
Каждый смеется над чем-то своим.
Это напоминает мне одно замечательное заведение в наших краях. (Где иногда происходит, в порядке исключения, параллельное кое-что. Например, футбол). Влюбленные любят друг друга непересекающейся любовью.
Один только раз, говорит легенда, какие-то двое, нарушив закон, слились — и раздался взрыв: погибли, родив Вселенную.
Остров, однако же, уцелел, хотя были выбиты абсолютно все стекла.
I. ПАМЯТЬ ЗЕРКАЛ
Залив,
а может быть, река,
не знаю.
Были облака,
их больше нет —
горит заря,
но где-то там,
а здесь — не знаю,
откуда свет,
благодаря
какому чуду…
…Вспоминаю:
он светит сам,
да, светит сам,
но он обязан
и жемчугу
своим экстазом,
и изумруду…
Здесь я был
тому назад всего лишь вечность.
Я плыл,
я видел оконечность
полувоздушной суши — мыс,
себя теряющий,
как мысль,
и эти скалы —
их оскалы
прикрыл покладистый песок,
а где не вышло — как лекала
лишайник лег наискосок
и лбы украсил сединами…
И это дерево — я был им,
боговетвистым,
солнцекрылым,
я плыл сквозь воздух, я пылал
спокойствием —
мои стрекозы
и птицы — я их целовал,
дарил плоды, цветы и слезы,
а ветер — ветер веселил
мне волосы, венки сплетая
и расплетая — и спросил,
страницы снов моих листая,
однажды: «что такое смерть?»
Я отвечал: «Как посмотреть.
Вот небо. Небо убивает».
— «Ты шутишь. Смерти не бывает».
— «Шучу, конечно. А земля сегодня любит ноту «ля».
— «О, это пустяки. А можно тебя погладить осторожно?»
— «Как хочешь. Только не усни. И ветку к ветке прикосни…»
— «А что такое сон?» — «Работа, но у нее другая нота.
Два дуновения, и ты
пройдешь сквозь ближние кусты,
вздохнешь,
травинку потревожишь,
волну к губам своим приложишь,
волна уснет,
но полный сон
бывает только в унисон…»
И он летел на дальний берег, где камень камню слепо верит. (Кому светлей, кому темней, не знают камни или знают, но спят и духов заклинают).
