Майкл Газзанига - Кто за главного? Свобода воли с точки зрения нейробиологии
Увидеть последнюю фразу было большим облегчением: когда я последний раз проводил поиск в Medline[14], там насчитывалось более восемнадцати тысяч статей о сознании, а Сазерленд только что сказал мне не утруждаться их чтением. Разбираться с темой, которую даже профессионалы обсуждают взволнованно, — это словно идти по тонкому льду. Однако каждый думает, что понимает ее или имеет о ней какое-то мнение — вроде как объяснять своим детям, что такое секс. Хорошо физикам — прохожие, по крайней мере, не ведут себя так, будто разобрались в теории струн. Проблема с сознанием в том, что оно окутано тайной. Мы почему-то хотим обращаться с ним иначе, чем, скажем, с памятью или интуицией, хотя это тоже достаточно расплывчатые понятия. Мы пока не видели физических проявлений ни одного из них в мозге и тем не менее постепенно приближаемся к разрешению загадки. Поэтому я не вижу никаких проблем в том, чтобы заниматься сознанием, не имея его точного определения. Нейробиологи в этом не одиноки. Исследователи из Института Санта-Фе на днях сказали мне, что современное представление о гене имеет мало общего с исходной концепцией.
Итак, в 1970-х годах мы придерживались идеи, что пациент с расщепленным мозгом оказывается обладателем двух сознающих систем. Однако сэр Джон Экклс и Дональд Маккей с этим не соглашались. В 1979 году Экклс в своих гиффордских лекциях утверждал, что правое полушарие обладает самосознанием в ограниченной степени, недостаточной, чтобы даровать человеку индивидуальность, свойственную левому полушарию. Дональда Маккея наша гипотеза тоже не удовлетворяла, так что в своей гиффордской лекции он заметил: “Однако я бы сказал, что идея, будто вы можете создать две личности, просто разделив организующую систему в области мозолистого тела, которое соединяет полушария мозга, не подкреплена пока никакими доказательствами. <...> Она также в каком-то очень важном смысле неправдоподобна”19.
Что ж, наука продвигается вперед, и мы оставили идею о раздвоении психической системы далеко позади (хотя она все еще занимает важное место в популярной прессе, что раздражает). Благодаря обследованию новых пациентов, различным методикам исследования, более продвинутому оборудованию и сканерам мозга, огромному количеству данных, преимуществам нашей собственной гибкости мышления и растущему числу толковых людей, задающих вопросы и придумывающих эксперименты, мы пришли к представлению о множестве систем — как распределенных между полушариями, так и работающих в пределах одного из них. Мы больше не считаем мозг организованным из двух систем сознания, но воспринимаем его как множественную динамичную психическую систему.
Теория раздвоенного мозга гибнет
Теория начала разваливаться, когда мы приступили к исследованию когнитивных способностей правого полушария и осознали, что две половины мозга неравнозначны. Мы поняли, что левое полушарие — это такой вундеркинд, способный говорить и понимать речь, тогда как правое не говорит и очень ограниченно понимает речь. Итак, мы начали давать простые, уровня первого класса, понятийные задания правому полушарию, используя картинки и простые слова, которые оно сумело бы понять. Например, когда мы предъявили ему слово “кастрюля”, левая рука смогла указать на нарисованную кастрюлю. Затем мы высветили слово “вода”, и левая рука показала на картинку с водой. Пока все шло неплохо: правое полушарие читало слова и соотносило их с рисунками. Однако, когда мы показали два слова вместе, оно не смогло связать их в единый образ наполненной водой кастрюли — и левая рука указала на изображение пустой. Это же задание с кастрюлей и водой левое полушарие выполнило верно. Получается, правое полушарие плохо умеет делать выводы. Мы пробовали представить для него задачу только с помощью картинок: посылали изображение спички, затем дров, а потом предлагали выбрать одну из шести картинок, которая отражала бы причинно-следственную связь. Оно не могло выбрать изображение горящих дров. И даже когда мы использовали зрительно-пространственные стимулы, например показывали фигуру в виде буквы U и спрашивали, какая последовательность форм превратит ее в квадрат, правое полушарие было удручено такой задачей. Левое же ее с легкостью решало. Это различие сохранялось, даже когда некоторые наши пациенты фактически начали говорить с помощью правого полушария и наработали довольно обширный словарный запас, — правая половина мозга по-прежнему была не в силах устанавливать логические связи.
Это подтолкнуло нас к очевидному выводу — сознательный опыт у двух полушарий совершенно разный. Помимо прочего, одно из них живет в мире, где может делать умозаключения, а другое — нет. Правое полушарие живет буквальной жизнью. Когда его просят решить, какие из представленных предметов ему уже показывали, оно способно безошибочно определить уже виденные вещи и отбросить новые. “Да, пластмассовая ложка, карандаш, ластик и яблоко уже были”. В то же время левое полушарие склонно ошибочно узнавать новые предметы, когда они похожи на показанные ранее, возможно, потому что они укладываются в созданную им схему20. “Ага, они все здесь: ложка [однако мы заменили серебряную на пластмассовую] , карандаш [хотя этот механический, а предыдущий — нет], ластик [а ведь он уже не розовый, а серый] и яблоко”. Из-за своей неспособности делать выводы правое полушарие ограничено тем, о чем оно может иметь чувства. Коробка конфет, представленная правому полушарию, — просто коробка конфет. Левое же в состоянии вывести всевозможные заключения из факта такого подарка.
Если бы тогда в нашей лаборатории оказался Марцелло[15], вероятно, он сказал бы: “Прогнило что-то в теории раздвоенного мозга!” — и мы вынуждены были бы согласиться. Наши результаты постепенно показывали, что обе половины мозга имеют свою специализацию, но они не в одинаковой мере сознательны, то есть осознают разное и отличаются по способности выполнять задачи. Это довольно тухло для теории раздвоенного мозга, а уж для сложившегося представления о единстве сознания — и вовсе мерзко. Опять начинаем с самого начала: откуда берется сознательный опыт? Информация обрабатывается и затем передается в какой-то центр активации сознания, где создается совместимый с человеком субъективный опыт, или все организовано иначе? Чаша весов склонялась ко второму варианту, а именно к модульной организации с множеством подсистем. Мы стали сомневаться, что существует единственный механизм возникновения осознанных переживаний, а, скорее, думали о том, что сознательный опыт есть ощущение, порождаемое множеством модулей, каждый из которых обладает специальными способностями. Поскольку мы находили такие способности во всех областях мозга и видели, что осознанные переживания тесно связаны с участками коры, отвечающими за соответствующую активность, мы поняли, что сознание распределено по всему мозгу. Эта идея прямо противоречила гипотезе Джона Экклса, согласно которой сознание помещается в левом полушарии.
Важнейшее наблюдение, которое позволяет мне настаивать на своей точке зрения, состоит в следующем. Если сразу после операции по рассечению мозга вы спрашиваете пациента, как он себя чувствует, он отвечает, что прекрасно. Тогда вы спрашиваете, замечает ли он какие-то изменения, и слышите, что нет, не замечает. Как такое возможно? Вы, должно быть, помните, что, когда пациент смотрит на вас, он не может описать ничего из левой части своего поля зрения. Левое полушарие, которое говорит вам, что все прекрасно, не может видеть половину того, что у пациента перед глазами, и нисколько этим не обеспокоено. Чтобы компенсировать это неудобство, дать возможность зрительной информации попасть в оба полушария, пациенты с расщепленным мозгом, когда находятся не на обследовании, бессознательно мотают головой. Если бы вы очнулись после большинства других операций и ничего не видели в левом поле зрения, вы бы точно пожаловались: “Ой, доктор, я ничего не вижу слева — что это значит?” Однако пациенты с расщепленным мозгом никогда не высказываются по этому поводу. Даже если на протяжении нескольких лет они регулярно проходят обследование, когда их спрашивают, знают ли они, почему их обследуют, они отвечают отрицательно. Пациенты с расщепленным мозгом не чувствуют, что они какие-то особенные, что в чем-то изменились они сами или их мозг. Их левый мозг не замечает отсутствия правого или каких-то его функций. В результате мы поняли, что для осознавания определенной части пространства требуется участие области коры, которая обрабатывает от нее информацию. Если же эта область коры не функционирует, то соответствующей части пространства больше не существует для мозга и человека. Если пациент с расщепленным мозгом говорит левым полушарием, а я спрашиваю о его восприятии предметов, находящихся в левом поле зрения, то обработка соответствующей визуальной информации заканчивается в отсоединенном правом полушарии, так что оно эту информацию осознает, но левая половина мозга — нет. Этой зоны просто-напросто не существует для левого полушария. Оно не чувствует нехватки того, чем не занимается, как вы не почувствуете, что вам недостает случайного человека, о котором не имеете понятия.
