Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)
В среду праздновали юбилей журнала "Знамя". Фазиль Искандер читал стихи, Тимур Кибиров - тоже, а Георгий Владимов, Владимир Войнович, Александр Кабаков отвечали на вопросы из зала. Вопросы были типа: ваши творческие планы? Планы у всех какие-то неопределенные. Дело было в Доме кино. Работали буфеты и бары.
В четверг... Но не довольно ли? В столице скучать некогда, вот и весь сказ, - поэтому там в моде исторический оптимизм, а беспокоиться о политических переменах в ближайшем будущем - это как бы дурной тон. Только Кибиров, перед тем как прочитать самое тревожное из старых своих стихотворений, позволил себе заметить, что тревога точит его и сейчас.
Впрочем, в одном разговоре мелькнул один сюжет... Начался он в Ленинграде. В конце семидесятых, в начале восьмидесятых подвизался тут человек под двумя фамилиями: некто К-в, он же П-в. Обе фамилии помню с тех пор - и зловещий над ними ореол, - а какая из них настоящая, какая литературный псевдоним - или не литературный, - точно не знаю. Он служил в Большом Доме - курировал, так это называлось, местную словесность: про помощи сексотов и техсредств наблюдал за поведением и творчеством незавербованных - кто чем дышит; если кислородом, то когда и как перекрыть; какие книжки сжечь из отобранных при обыске - тоже, наверное, приходилось решать ему, - да не вообразить всех обязанностей, но и это неважно; скромный труженик идейного сыска, вряд ли хуже других таких же. Вдруг выпустил книжку рассказов. Немедленно его приняли в Союз писателей. И очень скоро он отбыл в Москву. И - казалось отсюда - затерялся в толпе мастеров художественного слова. А теперь, через десяток лет, он возьми и объявись - где бы вы думали? В северных губерниях: баллотируется в Государственную Думу, независимый разведчик, защитник обездоленных.
Вполне допускаю, что этот К-в - или П-в? - не худший из кандидатов. Допускаю даже, что и среди людей этой профессии встречаются лично порядочные в быту: ласковы с детьми, верны женам, не берут взяток. И в раскаянье поверю, хоть и скрепя сердце: мол, служил в этой организации, занимался такими делами - но искренне думал, что приношу пользу и поступаю нравственно; по невинности ума полагался на указания старших товарищей, - а не то чтобы нравились разные льготы и тайная власть. Наверное, и такие случаи возможны.
Однако бывает ли раскаяние без покаяния, и какая ему цена? А если человек не раскаивается ни в чем - зачем ему заклеивать важную страницу биографии? Разве что перед нами спецагент на спецзадании - тогда вопросов нет.
О, старый крот, как ты проворно роешь! Кого в епископы, кого в депутаты, кого в писатели - чем ночь темней, тем ярче звезды на невидимых миру погонах.
В столицах шум, гремят витии, а также бароны пируют, Андроны едут, - а из провинции доносится задумчивая частушка:
Надела платье синее
Так не будь разинею:
Оглянись вокруг себя
Не наслаждается ли кто-нибудь тобой?
Декабрь 1995
ПО КРУГУ, ПО КРУГУ
Каким бы одиноким не чувствовал себя человек, он все-таки не сойдет с ума и не махнет на жизнь рукой, пока перечитывает "Историю одного города" и "Капитанскую дочку" - от морока бессмыслицы, от густопсовой государственной лжи эти два сочинения помогают.
Щедрин, как многие считают, современней. Его книга на тридцать с чем-то лет ближе к нам и вдобавок написана в эпоху вроде нашей: когда обнажилась тщета либеральных мечтаний. Разумные, необходимые реформы доставляют власть негодяям, богатство - плутам, страдания - народу. Люди, оказывается, не хотят ни свободы, ни правды. Глупость и Страх раболепно жмутся поближе к Насилию и Произволу. Но "История одного города" написана о том, что Народ не виноват:
"Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления".
Тысячелетняя история без малейших проблесков правосознания - она-то как раз и оставляет шанс: если "снабдить людей настоящими якобы правами" - вдруг еще через тысячу лет или даже гораздо раньше они поумнеют и станут добрей?
Но история России остановилась, повернулась, пошла обратно - и пародия Щедрина, словно ему назло, превратилась в Апокалипсис. Не ведая, что творит, Щедрин предугадал главное: неизбежную победу партии ленинского типа - и разные подробности, вплоть до поворота рек и экологической катастрофы. Чеченская, скажем, война предсказана и ход ее разобран в главе "Войны за просвещение".
Однако именно теперь, когда почти все сбылось, в Щедрине легко опознается сентиментальный демократ: роль народных масс он понимал как чисто страдательную; так называемые простые люди - "людишки и сироты" - убивают друг друга будто бы не из ненависти, а от невежества и по многовековой привычке повиноваться безжалостным и бездарным градоначальникам:
"Поэтому я не вижу в рассказах летописца ничего такого, что посягало бы на достоинство обывателей города Глупова. Это люди, как и все другие, с той только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которою почти ничего не видно..."
Взгляд Пушкина, как ни странно, глубже и бесстрашней - настоящий трагический. В жертве улюлюкает палач - и мнит себя мстителем, - а в палаче рыдает жертва, - и они без конца меняются ролями - и, злобно презирая себя и жизнь, сплошь состоящую из этих самых наносных атомов, с наслаждением отнимают ее друг у друга.
Короче говоря, в неисчислимых, безумных жестокостях имперской истории закаляется, как сталь, новое сознание - и новая общность людей - и тоска о самозванце: его именем позлодействовать, как бы по праву.
... Вестник Рока в "Капитанской дочке" - изувеченный башкирец: без носа, без ушей. Капитан Миронов тотчас угадывает в нем одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году - тридцать с лишним лет назад. Кто же забудет этот допрос в главе "Пугачевщина" - и как башкирец
"застонал слабым, умоляющим голосом, и открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок".
Чтобы мы никогда не позабыли этого ужасного лица, - Пушкин применяет средство необычайно сильное: вдруг переводит часы на тридцать лет вперед; мгновенно - и на одно лишь мгновение - Гринев превращается в старика, из героя событий - в автора записок; и забывает о сюжете - и проговаривается именно тут! - ради чего взялся за перо:
"Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений".
Связь идей не очевидная, требует усилий ума: страшная, уродливая тень, - а за ней политическое завещание... На всякий случай - желая, чтобы непременно поняли, - Пушкин выводит этого башкирца еще раз: верхом на перекладине виселицы, с веревкой в руке; это он вздернул капитана Миронова и доброго Ивана Игнатьича - и едва не вздернул Гринева.
В особенном примечании к "Истории пугачевского бунта" Пушкин еще раз напоминает - лично императору: за тридцать лет до Пугачевщины было усмирение башкир.
"Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений. "Остальных, человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши". - Многие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта".
Эти многозначительные слова стоило поставить эпиграфом к брошюре об операции МВД РФ в чеченском селе Самашки 7-8 апреля 1995 года. Брошюра издана "Мемориалом", представляет собою доклад Наблюдательной комиссии правозащитных общественных организаций в зоне вооруженного конфликта в Чечне, - а называется эта брошюра так: "Всеми имеющимися средствами...". Пересказывать нет смысла. Вот несколько фамилий из списка погибших в ходе так называемой зачистки села:
"Ахметова Аби, 59 лет, вышла с поднятыми руками из подожженного дома, сразу застрелена. Гунашева Хава, 17 лет - застрелена с проезжающего БТРа, в тот же день труп сожжен вместе с домом. Масаева Раиса, 24 года - ранена гранатой, затем огнестрельное ранение при попытке защитить отца, сожжена. Сурхашев Саид-Хасан, 69 лет - застрелен, когда хотел вынести парализованного брата из подожженного дома..."
И так далее. В списке 103 человека, факты подтверждены свидетельствами о смерти, показаниями очевидцев. Само собой, власти все отрицают. Ничего не было, просто одержана очередная победа над очередной бандой. Безоружных не убивали, не привязывали пленных за руки проволокой к идущим БТРам, 155 домов жители сожгли сами, а обгорелые кости вообще неизвестно чьи.
Что касается трупа с вырванным сердцем, сфотографированного на Степной улице у дома, № 102, то, как сказано в докладе, "ситуация исключала возможность проведения экспертизы и выяснения причины смерти". Да и мало ли кто мог вырвать сердце несчастному. В любом случае, это сделал советский человек.
