Ирвин Ялом - Мама и смысл жизни
— Вне контекста это звучит очень грубо. Но я тогда не хотел тебя обидеть. Я просто имел в виду, что чувство — это всего лишь чувство. Субъективное состояние не способно породить объективную истину. Желание, страх, благоговение, трепет перед тайной еще не означают…
— Да, да, — с улыбкой прервала меня Пола. — Твой привычный материалистический катехизис. Я его слышала уже много раз, и меня всегда поражало, сколько страсти, преданности, веры ты в него вкладываешь. Помню, в нашем последнем разговоре ты сказал, что среди твоих близких друзей и людей, уважаемых тобою за ум, никогда не было глубоко верующих.
Я кивнул.
— Я должна была еще тогда тебе ответить: ты забыл про одного верующего друга — про меня! Как мне хотелось бы привести тебя к священному! Как странно, что ты позвонил именно сейчас, потому что я много думала о тебе в последние две недели. Я только что провела две недели в духовной группе при монастыре в Сьеррах, и мне так хотелось бы взять тебя с собой. Садись поудобней, и я тебе расскажу.
— Как-то утром нас попросили медитировать, думая о ком-нибудь умершем, о человеке, которого мы любили и с которым так и не расстались по-настоящему. Я решила думать о своем брате, которого очень любила — он умер в семнадцать лет, когда я была еще ребенком. Нас попросили написать прощальное письмо, и в нем сказать этому человеку все важное, что мы никогда ему не сказали. Потом мы должны были найти в лесу предмет, символизирующий этого человека. И наконец, похоронить этот предмет вместе с письмом. Я выбрала небольшой гранитный булыжник и похоронила под можжевельником. Мой брат чем-то напоминал скалу — прочный, устойчивый. Будь он жив, он меня поддержал бы. Он бы никогда не отмахнулся от меня.
Говоря это, Пола заглянула мне в глаза, и я начал было протестовать. Но она положила палец мне на губы и продолжала:
— В ту ночь, в полночь, монастырские колокола начали звонить по людям, которых мы потеряли. В группе нас было двадцать четыре человека, и колокола прозвонили двадцать четыре раза. Я сидела у себя в комнате, и, услышав первый удар колокола, испытала, в самом деле испытала, смерть своего брата. Меня накрыла волна невыразимой печали, когда я подумала обо всем, что мы делали с ним вместе, и о том, чего уже никогда вместе не сделаем. Потом случилась странная вещь: колокола продолжали звонить, и каждый удар приводил мне на ум кого-нибудь из умерших участников нашей группы «Мост». Когда звон прекратился, я вспомнила двадцать одного человека. И все время, пока звонили колокола, я плакала. Я плакала так сильно, что одна монахиня пришла ко мне в комнату, обняла меня и долго держала в объятиях.
— Ирв, ты их помнишь? Помнишь Линду, Банни…
— И Еву, и Лили. — На глаза навернулись слезы, когда я вместе с Полой начал вспоминать лица, истории, страдания участников нашей первой группы.
— И Мэдилайн, и Габби.
— И Джуди, и Джоан.
— И Ивлин, и Робина.
— И Сола, и Роба.
Обнявшись и слегка раскачиваясь, мы с Полой продолжали дуэт, панихиду, пока не погребли имена двадцати одного человека из нашей маленькой семьи.
— Это святой момент, Ирв, — сказала Пола, разжимая объятия и заглядывая мне в глаза. — Неужели ты не чувствуешь, что их души — рядом?
— Я их так ясно помню, и я чувствую, что ты рядом, Пола. Для меня это достаточно священно.
— Ирв, я тебя хорошо знаю. Помяни мои слова: придет день, и ты поймешь, до какой степени ты на самом деле верующий. Но с моей стороны нечестно пытаться тебя обратить, когда ты голодный. Пойду организую обед.
— Пола, подожди секунду. Несколько минут назад ты сказала, что твой брат никогда не отмахнулся бы от тебя. Это был намек?
— Когда-то, — сказала Пола, глядя на меня сияющими глазами, — в день, когда ты был мне нужен больше всего, ты меня покинул. Но то было тогда. И прошло. Теперь ты вернулся.
Я был уверен, что знаю, какой день она имеет в виду. Тот день, когда доктор Ли жонглировал мелом. Сколько времени занял полет мела? Секунду? Две? Но эти краткие моменты вмерзли в память Полы. Их можно было убрать разве что ледорубом. Я понимал, что не стоит и пытаться. Вместо этого я вернулся к ее брату.
— Ты говоришь, что твой брат был как скала, и это напоминает мне про камень, камень гнева, который ты однажды положила на стол между нами. Ты знаешь, ведь ты до сего дня не рассказывала мне, что у тебя был брат. Но его смерть помогает мне понять кое-что и о нас с тобой. Может быть, нас всегда на самом деле было трое — я, ты и твой брат? Я хочу понять, не из-за этой ли смерти ты решила быть сама себе скалой, так и не позволила мне стать твоей опорой. Может быть, его смерть убедила тебя, что все остальные мужчины хрупки и ненадежны?
Я остановился и подождал. Как она отреагирует? За все годы знакомства с Полой я впервые предложил ей интерпретацию, относящуюся к ней самой. Но она ничего не сказала. Я продолжал:
— Я думаю, так оно и есть. Мне кажется, хорошо, что ты поехала в тот монастырь, хорошо, что постаралась попрощаться с братом. Может быть, и у нас с тобой теперь все будет по-другому.
Опять молчание. Потом Пола с загадочной улыбкой пробормотала:
— Теперь пора и тебя покормить, — и ушла на кухню.
Были ли эти слова — «Теперь пора и тебя покормить» — признанием, что я только что накормил ее? Черт, как трудно дать что-либо этой женщине!
Через минуту, когда мы сели есть, Пола посмотрела на меня в упор и спросила:
— Ирв, у меня беда. Ты станешь моей скалой?
— Конечно, — радостно ответил я, воспринимая эту просьбу о помощи как ответ на мой вопрос. — Можешь опереться на меня. Какая беда?
Но радость, что мне позволили помочь, быстро сменилась растерянностью, как только Пола начала объяснять, что случилось.
— Я так откровенно высказывалась о врачах, что, кажется, попала у них в черный список. Все врачи Ларчвудской клиники сговорились против меня. Но я не могу перейти в другую клинику — моя медицинская страховка не позволяет. А в моем состоянии меня не примет ни одна другая страховая компания. Я уверена, что врачи, когда лечили меня, нарушали принципы медицинской этики, что из-за их лечения у меня началась волчанка. Я уверена, что они проявили некомпетентность. Они меня боятся! Они писали в моей медицинской карте красными чернилами, так что если суд затребует мою карту, врачи смогут легко найти и изъять эти записи. Они использовали меня как подопытную морскую свинку. Они специально не лечили меня стероидами, пока не стало слишком поздно. А потом назначили слишком высокую дозу.
— Я совершенно уверена, что они хотели от меня избавиться, — продолжала Пола. — Всю неделю я сочиняла письмо медицинской комиссии, в котором рассказала про них всю правду. Но я пока не отправила письмо, потому что меня беспокоит, что случится с этими врачами и их семьями, если у них отберут лицензии. С другой стороны, разве можно позволить, чтобы они продолжали калечить пациентов? Я не могу пойти на компромисс. Помнишь, я как-то сказала тебе, что компромиссы не ходят поодиночке: они плодятся, и сам не заметишь, как поступишься наиболее дорогими своими убеждениями. А если я промолчу здесь и сейчас, это тоже будет компромисс! Я молюсь, чтобы Бог меня направил.
Моя растерянность перешла в отчаяние. Может быть, в обвинениях Полы и было крохотное зерно истины. Может быть, кому-то из ее врачей, как доктору Ли много лет назад, поведение Полы было так неприятно, что он решил от нее отделаться. Но записи красными чернилами, использование в качестве подопытного животного, отказ в назначении необходимого лекарства? Эти обвинения были абсурдны, и я был уверен, что они — проявления паранойи. Я знал кое-кого из этих врачей и был убежден в их честности. Пола опять заставила меня выбирать между ее прочными убеждениями — и моими. Больше всего на свете мне не хотелось дать ей повод подумать, что я ее опять бросаю. Но как я мог остаться с ней?
Я был в ловушке. Наконец, после стольких лет, Пола открыто просила меня о помощи. Я видел только один возможный ответ: счесть ее невменяемой и обойтись с ней вежливо — то есть обойти, обмануть. Именно этого я всегда старался избегать с Полой, да и с любым другим человеком, потому что «обойти» человека означает отнестись к нему как к предмету — а это полная противоположность тому, чтобы действительно быть рядом с человеком.
Поэтому я старательно выразил сочувствие по поводу дилеммы, стоявшей перед Полой. Я слушал, осторожно задавал вопросы и держал свое мнение при себе. Наконец я предложил ей написать в медицинскую комиссию более мягкое письмо:
— Честное, но более мягкое, — сказал я. — Тогда врачи не лишатся лицензий, а отделаются выговорами.
Конечно, я лгал. Ни одна медицинская комиссия на свете не стала бы рассматривать такое письмо всерьез. Никто не поверил бы, что все врачи клиники вступили в заговор против Полы. Выговоры и отзывы лицензий были невозможны.
