Александр Моховиков - Суицидология: Прошлое и настоящее: Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах
Ванда:
Порой я стыдилась силы своей скорби. Это стало большой проблемой и для моей семьи. Помню, как я навестила ее на Рождество, вскоре после смерти отца. Прошло четыре месяца. Я старалась держаться на ногах, работала, но чувствовала себя прескверно. Помню, как старший брат встретил меня в аэропорту. Он подошел ко мне сзади и хотел в шутку напугать меня: «Б-у-у-у!», а я в ответ расплакалась. Все праздники я не выходила из дома, проводила много времени одна, играя на пианино и читая запоем книги. Я чувствовала себя очень подавленной, и мне не хотелось ни с кем видеться и общаться. Мои близкие потихоньку ворчали, что со мной стало совсем неинтересно. Помню, как невестка сказала на кухне в мамином доме: «Слушай, с тобой всегда было так весело, а сейчас ты совсем другая». В ответ я почувствовала сильнейшую ярость, и мне просто захотелось свернуть ей шею. Может, так и нужно было поступить, следовало стукнуть ее. Но я лишь сказала: «Я тоскую об отце». Я не имела представления, как еще можно было выразить свои чувства, чтобы никого не обидеть. И все время я чувствовала их давление -мне следует вести себя так, как было всегда.
Мама тоже, видимо, хотела прежде времени заставить меня молчать об испытываемом горе. Как-то мы ужасно разругались с ней по телефону, и это оказалось полезным для нас. Я говорила ей: «Я хочу чувствовать то, что чувствую. Мне действительно отчаянно плохо и грустно. Мне не поможет, если ты и дальше будешь закрывать мне рот». И тогда внезапно она стала вспоминать об отношениях со своей матерью, о том, что произошло давно на похоронах ее отца. Тогда она принялась плакать, а мать злобно шикнула на нее. То есть бабушка заставляла ее молчать. Рассказывая об этом, мама безутешно плакала в телефонную трубку. И это было хорошо, очень хорошо. Мой старший брат не мог бы так вести себя, и ему было бы очень трудно справиться со всем этим. По его мнению, все должно выглядеть прилично, быть гладко, тихо и прикрыто. Наедине с ним я чувствовала себя особенно плохой.
Средний брат, когда я говорила ему о своей вине, не вслушиваясь, скороговоркой парировал: «В чем же тебе себя винить?»
Он никогда не упоминал, что тоже ощущает вину, но все его друзья в один голос говорили, что он стал выглядеть усталым, подавленным и отрешенным.
Мне приходилось по-настоящему бороться, чтобы не выглядеть в глазах близких послушной девочкой, мне действительно доводилось сражаться за право не бояться опечалить людей своим горем. И это, очевидно, было труднее всего. И теперь я думаю, что именно потому, что смерть отца была для меня настолько значительным событием, я смогла пересилить ее. Я имею в виду, что, очевидно, существуют такие важные моменты в моей жизни, когда мне явно наплевать, что я могу кого-то расстроить. Мне было бы очень трудно все время твердить: «Знаете, со мной все в порядке». Как-то я беседовала с клиенткой, чувствовавшей вину и гнев по поводу случившегося в ее семье самоубийства. Я сказала ей: «Это, возможно, единственный случай в вашей жизни, когда у вас есть шанс полностью отдаться чувствам, излить их, пожалуйста, не пропустите его». И я представила ей это как уникальную возможность заглянуть поглубже в себя.
Таким образом, сделка о молчании, являясь решением одной проблемы, в то же время создает другие. Ранее мы высказали предположение, что она представляет собой главную сделку, ту, которая покрывает остальные сделки, предоставляя благоприятные условия для их заключения. Мы уже не раз говорили, что многие телесные и психологические проблемы близких самоубийц порождаются именно этим молчанием, что последствия суицида подпитываются и усиливаются или в прямую существуют на средства молчания.
Являемся ли мы ответственными за самоубийство? Действительно ли человек покончил с собой? Как именно он сделал это? Если в результате отсутствия возможности или желания обсудить случившееся мы не можем полностью испытать и проявить чувства, а также сличить фантазии с реальностью, то облегчение в состоянии просто не наступает.
Психоаналитики называют трансформацию переживаний при психотерапии «прорабатыванием», нечто подобное происходит и в повседневной жизни. Каждый раз, когда вы обсуждаете болезненные переживания, происходят едва заметные изменения. Переживания в чем-то напоминают калейдоскоп: каждый поворот позволяет составным элементам поменять позицию. Если этот поворот допускается личностью, то происходит некоторая реорганизация переживаний, определенное движение вперед, в результате которого наступает постепенное облегчение. Обычно в начале происходят крошечные трансформации в испытываемых чувствах. Но постепенно вы получаете благоприятную возможность чувствовать себя все более и более комфортно, несмотря на сохранение все той же реальности, ваше отчаяние значительно уменьшается.
Молчание же замораживает скорбь. Чем дольше мы сопротивляемся разговорам с самыми близкими людьми, тем труднее ее разморозить. Однако независимо от того, как глубоко мы похоронили наши чувства, в конце концов мы страдаем от их последствий.
Могут быть и другие основания, в силу которых люди поддерживают заговор молчания. Случается, что среди них бытует печальная вера, что этим они сохраняют близость к умершему. Молчание превращается в один из иллюзорных способов единения с любимым, который, по понятным причинам, тоже безмолвствует.
Еще одной причиной того, что люди молчат, является осознание невозможности общения с единственным человеком, с которым по-настоящему хотелось бы поговорить — с тем, кто ушел из жизни. Это ощущение прерванного разговора является очень интенсивным после самоубийства. Ведь в этом случае последнее слово остается за умершим, и с этим ничего нельзя поделать. Поэтому и не удивительно, что нам не хочется говорить. Ничего, что будет сказано, не может изменить факта утраты любимого человека, и нет таких волшебных возможностей, которые бы донесли до него невысказанные (или недосказанные) нами слова: «Не уходи, я люблю тебя».
Таким образом, сделки одновременно являются и друзьями, и врагами человека, пережившего самоубийство близкого. Каждая из них представляет собой полезный на время способ ухода от болезненного, могущего разрушить личность гнева, но при длительном существовании каждая ведет по тропе к разрастающимся зарослям колючих проблем. <...> Мы полагаем, что основным путем их разрешения является прекращение молчания, ибо оно становится настоящим врагом. Снижение интенсивности растерянности, депрессии, гнева, или вины целиком зависит от наличия благоприятных возможностей научиться говорить о самоубийстве.
Хайнц Хензелер. Суициды: случаи и тенденции
Основную проблему я хотел бы сформулировать на основании истории одного пациента. Когда его спросили, что его беспокоит, то он ответил, что его невроз сердца был вызван счетом из налоговой инспекции. Теоретически это было его осознанной причиной. По мнению пациента, именно это сделало его больным. Если бы мы согласились с его концепцией, то сеанс психотерапии должен был бы выглядеть следующим образом: я пошел бы в финансовое учреждение и попросил бы вернуть обратно деньги для того, чтобы пациент выздоровел. Но такое разрешение ситуации не является правильным. Если бы мы послушали пациента дольше, то нашли бы справедливым, что болезнь вызвал у него счет, но это случилось только тогда, когда все предпосылки к болезни были уже сформированы. Иначе говоря, болезнь состояла в том, что он страдал от конфликта между желанием быть любимым и страхом стать зависимым. Совершенно понятно, что счет, который ему прислали, только усилил страх того, что всю оставшуюся жизнь он должен будет находиться в зависимости от своей жены. И важно сказать о том, что причина невроза или соматических расстройств, которую выдвигает пациент, не является ошибочной, но это только частичное объяснение. Я представляю себе модель невроза таким образом: невроз — это верхушка айсберга, сверху — сознательная причина, однако полная причина — весь айсберг. Или по-другому: верхушка айсберга — это внешний повод, а то, что под водой, — внутренние предпосылки. А значит, исходя из этой концепции, не стоит давать соблазнить себя полностью тем внешним объяснениям, которые дает пациент. Это не означает, что мы не должны серьезно относиться к его толкованиям. Но мы должны брать во внимание весь концепт, а именно те состояния, в первую очередь неосознанные состояния, которые вызвали картину заболевания. Сформулировав иначе, можно задать вопрос: как мы можем перейти от внешней видимой причины к главной неосознанной причине? Эту же проблему мы имеем у людей с угрозой суицида. Относительно тех объяснений, которые дают суициденты, почему они хотели покончить жизнь самоубийством, мы должны быть очень критичными. Опираясь натри примера, я попробую сформулировать правила, с помощью которых можно проложить себе дорогу от внешней проблематики к неосознанной.
