Сергей Юрченко - Я. Философия и психология свободы
Что значит – быть свободным? А что есть свобода?
Свобода, Бог, Жизнь, Истина, Любовь, Мир… Термины, термины.
Термин – это бог межей древних латинян. Когда я в юности узнал об этом, то удивился: какое отношение имеет лингвистика к земледелию? А потом понял, что слова подобны шпалерам в поле: они делят язык на части. И каждое слово «столбит» под собой некоторый участок наших ощущений. Термин занимает некоторую область в языковом поле, содержа разные смысловые оттенки. В этих оттенках мы и запутали наш язык так, что едва понимаем друг друга.
В большинстве древних языков числа не имели специального алфавита, который привычен нам и уже не вызывает дополнительных ассоциаций в уме: 1,2,3... – это 1,2,3…Но в примитивных языках числа выражались буками или даже словами. Именно так возникла магия чисел-слов (например, эонов в гностицизме или сфирот в кабалистике). За числом видели некую силу. Оно, число-имя, имело зрительное символическое воплощение. Вся интернациональная практика заклинаний, молитв, песнопений, мистерий с ритуальными знаками берет начало в мистическом отношении к языку. В сущности, это предполагает, что на физическую реальность можно воздействовать с помощью языка. В начале было Слово…Но никакими заклинаниями не отменить законы природы. Более того, с точки зрения того, кто эти законы создал, всякая молитва к Небу о частной отмене их есть высшая степень религиозного неуважения и мистического хамства.
Магия числа-слова популярна и поныне в спиритуалистических кругах. Нет, пожалуй, такого духовника, который не любил бы символы, тайные знаки, магические числа. Круги, треугольники, кресты, звезды, свастики, пентаграммы, пирамиды. Вы чувствуете влечение к ним? Впрочем, речь здесь не об этом. Фактически, все успехи науки – это успехи Языка в нашем коллективном Разуме. Или наоборот: успехи нашего разума в познании реальности посредством языка. Эти успехи тем больше, чем лучше проведена языковая конвенция, когда все термины имеют точное значение. Для этого и придуманы логика и «бритва Оккама». Но когда нам не хватает языка, мы все становимся мистиками. Как же научиться «правильно говорить»?
Беда еще и в том, что за пределами этих небольших формализованных (научных) зон мы продолжаем пользоваться словами так, будто у них есть точный смысл. Более того, мы пользуемся ими так, будто этот смысл всем известен. Я говорю: стул, - и полагаю, что все понимают, о чем идет речь. Затем я говорю: свобода, - и полагаю, что с этим тоже нет проблем. Но стул и свобода – не равнозначные термины. Достаточно послушать спор двух людей, независимо от степени их учености, чтобы заметить: эти двое (даже если искренне хотят услышать друг друга) говорят на разных языках. Понимают ли они друг друга? И возможно ли вообще меж людьми общение, которое лишь подчеркивает степень их внутреннего отчуждения (по выражению кого-то из мистиков – Бергсона или Ясперса)? Не живет ли каждый из нас в своем и только в своем самосознании, где он – бог, воздействующий заклинаниями и молитвами на окружающий его мир? И поэтому «нам сочувствие дается, как нам дается благодать»?
Частью свободы этого бога неизбежно оказывается его отчуждение от других. Некоторые поступки окружающих мы считаем дурными, недостойными или вообще недопустимыми. Но на наши наивные замечания человек отвечает чаще всего не раскаянием и сожалением, а неприязнью, презрением или недоумением. Что нам от него нужно? Он не желает терпеть наши поучения. Но ведь мы вынесли свой суд ему не просто так. Это продолжение наших ценностей, которые мы взращивали в себе десятилетиями в соответствие с нашим пониманием истины. Однако, этому человеку совершенно безразличны наши истины, а значит – и мы сами. И тогда заповедь «не судите – и не судимы будете» принимает совершенно особенный смысл. Я не сужу этот мир, поскольку он игнорирует мой суд, а я игнорирую его. Что мне Гекуба? Что я Гекубе?
«Что есть истина?» - спросил Пилат, и вопрос повис в воздухе претории, будто ухмылка чеширского кота. Мы ищем истину не для того, чтобы усложнить себе жизнь, а для того, чтобы облегчить ее. Если бы невежество было сопряжено со счастьем, кому понадобились бы знания? Поэтому на вопрос Пилата, наверное, можно ответить так: истина – это другое имя свободы. «Истина сделает вас свободными», – именно так заявляли апостолы, присвоив себе истину.
Так что значит быть свободным? Где кончается свобода человека?
Быть может, Свобода = Одиночество?
Похоже на правду, если принять во внимание, что к истине, как и к свободе, нельзя прийти коллективом. Наконец, человек рождается и умирает всегда в единоличном порядке. С первым же своим вздохом младенец попадает в полную зависимость от этого мира. И не является ли все его последующее бытие поиском суррогатов свободы: самостоятельности, силы, богатства, власти, славы, красоты, здоровья, счастья?… Словом, всего того, чего желают обычно друг другу люди в своих поздравлениях. Хотя, почему-то, в этот стандартный список никогда не входит само слово «свобода». Никто никому не говорит и не пишет: желаю вам свободы. Попробуйте сказать это своему родственнику, другу, соседу, коллеге. Кто-то может заподозрить подвох и спросить: «Свободы от чего? На что вы намекаете?» А самый самодовольный ответит: «Я всегда свободный!» И пойдет судиться с конкурентами или соседями, бить врагов или бродячих собак, делать карьеру или пластическую операцию, зарабатывать деньги или политический рейтинг, повелевать семьей или массами. Зачем человек делает то, что делает? Понятно, что он ест, спит и удовлетворяет естественные потребности, чтобы освободиться от них. Никому не нравится быть сонным, голодным и неудовлетворенным. Зачем он идет дальше этого?
Человеку свойственно воспринимать себя как абсолютно независимую величину. Ведь обычно он делает то, что хочет делать. И даже одетый в кандалы и запертый в камеру, он сохраняет свободу чувств и мыслей. На этот первый и примитивный взгляд кажется, что человеку естественно быть именно свободным. Но в своей стандартной сборке человек – субъект природы, общества и психологии. И то, что он подчиняется законам физики и химии, оказываясь по сути сложной машиной, есть лишь начало его несвободы. Человек – раб: своей физиологии и психологии, социума и цивилизации, истории, политики, культуры, раб эроса-Любви и мамоны-Наживы, раб Времени и Языка. В этом смысле первородный грех человека карается утратой дородовой свободы. Бегство от всех этих пут неизбежно ведет его к одиночеству. К вселенскому молчанию и самоотречению, в котором даже богу не остается места. Царство Небесное силой берется.
Ошо полагает: «Пребывать в одиночестве - это очень осознанный и преднамеренный акт, более преднамеренный, чем самоубийство... Самоубийство - это всегда соотнесение с кем- то другим; оно никогда не бывает актом одиночества. В самоубийстве эго не страдает, наоборот, оно самоутверждается. Через одиночество же эго разбивается. Ему не с кем общаться, поэтому оно не может существовать. И если вы готовы быть одиноким, твердым и решительным в своем одиночестве, не убегать, не возвращаться, а принимать факт одиночества таким, как он есть, то это становится величайшей возможностью».
Эгоизм – это плохо. В основании такого осознанного эгоизма (кинической интоксикации) лежит бессознательный солипсизм, создающий у человека ощущение, что мир есть лишь театральное представление вокруг его самосознания, так будто значение имеет только он – единственный. Синдром брамы делает самосознание эгоистичным, ведь даже зеркальные нейроны мозга способны независимо от воли человека реагировать только на то, что они воспринимают. Мозг не может сострадать и дать нравственную оценку тому, что находится вне его поля зрения. Мир имеет смысл лишь в моем присутствии. Вне моего восприятия нет ничего нравственного или безнравственного, прекрасного или безобразного, нет страдания и радости. Вне меня, единственного, нет ничего.
Как ни странно, но именно этот субъективный идеализм (ложность которого заключается лишь в том, что иллюзорным является и мир, и сам индивид, и вся Вселенная) делает человека возвышенным существом, взращивая в нем идеальные принципы, стремление к знанию и нравственное чувство. В массе это чувство нивелируется. Только близость к нуминозному Я дает человеку достоинство. Казалось бы, это оправдывает религию, ведь она во всех своих догматах так или иначе призывает верующего равняться на Бога, иметь достоинство. Но религия – это опять масса, в которой солипсическое чувство вытесняется стадным чувством. Если в теории священное учение призывает человека к индивидуализму, ибо прийти к Богу и остаться с ним наедине – это и есть верх индивидуализма, то на практике эта религия приучает этого же индивида быть частью паствы, стадной единицей.
Но человек толпы – это тупое, безнравственное существо. Его можно приучить ко всему. Толпы древних карфагенян благоговейно взирали на то, как старейшины сжигают их младенцев на жертвеннике Молоха. Толпы римлян наслаждались гладиаторскими ристалищами и натравливали диких зверей на рабов. Толпы индейцев Майя наблюдали за тем, как жрецы вырывают и пожирают сердца их пленников. Толпы средневековых христиан сбегались на площади, где Церковь жгла еретиков. Чуть позже толпы европейцев развлекались на казнях, где смутьянам рубили головы. Ныне толпы их потомков глазеют на футбол, бокс и петушиные бои. Если завтра их приучат к зрелищам, где преступников режут, жарят и съедают, толпы человеческих существ скоро полюбят такие пиршества каннибализма. Они станут почтенным и доходным бизнесом, частью высокой политики. Цивилизация и каннибализм могут прекрасно сосуществовать, ибо технические достижения ничего не меняют в сути человека.
