Александр Кондратов - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
Постепенно это желание, такое все же благородное на мой взгляд (хотя чем дальше, тем больше — почему-то для меня постыдное), все росло, начиная уже всерьез мучить меня и своей неразрешимостью и постыдностью одновременно, и как-то раз, когда муж этой женщины уехал на несколько дней в город, я, заметив вечером, что она сидит очень задумчивая и тихая на траве, как раз почти против моего окна, сказал жене, что очень плохо чувствую себя и пусть она сама сходит за молоком и возьмет с собой детей, чтобы прогулять их перед сном.
Жена согласилась и ушла, а мамаша — бог с ней совсем! — собиралась — и я знал это — сходить в магазин за мыльным порошком, потому что мы с женой стали прятать от нее мыло, которое она изводила на свои пузыри очень быстро.
Она тоже ушла, и я остался один. В отношении времени я был спокоен, я знал, что они вернутся не скоро: дети по дороге за молоком будут шалить и бегать, и их путь растянется вдвое или даже втрое, а старушке до магазина — целых два километра, к тому же она наверняка задержится где-нибудь на какой-либо лужайке, чтобы поскорее попускать и поподдавать ладошкой свои пузыри, может, пойдет даже на речку.
Я сидел у окна тихо, стараясь не выдать той женщине своего присутствия. За то, что она может меня увидеть, я не волновался: окошко от комаров и мух было затянуто марлей, и только я мог ее видеть, а она меня — нет.
Я глядел на нее, если это правильное слово, очень внимательно и в необычайном волнении, в необычайном, хотя — что вы, что вы! — это вовсе не означало, что я собирался что-нибудь с ней сделать.
Я не отрываясь смотрел на ее слегка прикрытые легким платьицем ноги, удивительно стройные, покрытые нежным, не грубым совсем загаром и удивительные именно потому, что при взгляде на них мысль о телесной близости возникала вовсе не прямо и подавлялась прежде всего желанием смотреть на них. Такая вот она вся была, и меня буквально колотило от возбуждения и еще от счастья, что я могу так спокойно, без помех смотреть на нее. Если бы в этот момент я вышел, нежно взял ее за шею и мягко опустил на траву, она наверняка тихо и робко, но и без холодности уступила бы мне (и не потому, что не устояла бы именно передо мной), и сделала бы это, вовсе не изменяя мужу, потому что она — хотя я был почему-то совершенно уверен, что она никогда ни с кем этого не делала, только со своим мужем, — вовсе не была такой обыкновенной женщиной, которая знала бы, что это можно делать только со своим мужем, и с другими бы себе этого не позволяла или, наоборот, — знала бы, что это можно делать только со своим мужем, и позволяла бы себе это делать и с другими, нет, она вовсе не была обыкновенной женщиной и, если бы я склонился над ней в этот момент, приняла бы меня не как именно меня и не как мужа или кого-то определенного, а как мужчину вообще, не знаю, как выразиться, как мужчину, который просто живет, что ли, в ее существе так же, да-да, именно, как, ну, сама природа.
Она не была распутной, вот что я стремлюсь объяснить.
Вдруг мне показалось, что она почувствовала, что кто-то на нее смотрит, не какой-то определенный человек — я думаю, она не знала, что я дома, — а просто кто-то, некто, ну как бы сверху, как будто просто любуясь ею, кто-то настолько неопределенный, но не опасный, так что даже будто бы заключенный в ней самой, вроде бы она сама собой и любуется…
Она закрыла глаза и мягко так упала на траву, обнажив, как невероятную тайну, свои ноги.
Я встал, задыхаясь, — вот ведь ужас-то какой! — и, чувствуя всю постыдность для себя того, что я сейчас сделаю, увидел внезапно в этот момент, как по тропинке к моей женщине быстро идет наша старуха и протягивает ей руку. Она подошла к ней, и я отчетливо услышал, как она сказала:
— А ты знаешь, что ты моя дочь, а? Дочурка!
Та улыбнулась, тихо-тихо засмеялась, кивнула головой, и они поцеловались.
И в ту же секунду я почувствовал, как какой-то невероятный груз спал с моих плеч. От мгновенного острого сознания, что невозможно, неправильно желать другую женщину, не жену, и особенно — ее сестру, я вдруг отрезвел, и только что-то теплое вошло в меня, новая мысль, радость оттого, что раз так, то теперь у меня всегда будет возможность любоваться этой милой женщиной, не чувствуя одновременно постыдности своего желания.
Какой-то необыкновенно легкий я вышел из дому и, напевая, пошел к вокзалу, желая насладиться видом мягких купе поездов дальнего следования.
Позже, когда поезд почти готов был уже отойти, я вдруг увидел молоденькую девушку, торопящуюся к своему вагону, и — тоже совсем уж неожиданно — нашу мать. Я напрягся и услышал, но только ее голос, не слова, как она что-то сказала девушке, услышал, как девушка засмеялась и отрицательно покачала головой, старуха что-то настойчиво повторяла, и тогда я вдруг взвизгнул и бросился к ней с кулаками.
Она увидела меня и очень ловко отскочила и бросилась от меня вдоль по перрону.
На самом краю его она, не останавливаясь, прыгнула вниз, и после мы уже бежали, — я за ней, — по насыпи, совсем рядом с рельсами.
Потом совсем рядом я услыхал гудок паровоза и ощутил яркий свет его прожектора. Она метнулась вбок, через рельсы, и тут же мимо меня, все больше и больше набирая скорость, промчался поезд дальнего следования.
Когда он прошел, а потом исчез и затих вдали, я поглядел на кусты напротив, но ничего и никого не увидел, и кусты стояли тихо.
Тогда я побежал домой и уже у самого дома споткнулся обо что-то, упал, ударился плечом о камень и потерял сознание. Тут же, кажется, я встал, вошел в дом, лег в постель и сразу же уснул.
Я плохо помню, что было на другое утро.
Во всяком случае, вскоре я вернулся в город, и жена вместе со мной. Она сказала, что у нас возник конфликт с дачным трестом и вообще ей там надоело, а детей она устроила в пионерлагерь.
На работе, в моем КБ, меня перевели из моего отдела в библиотеку — выдавать на абонементе техническую литературу. Они меня успокоили, сказав, что я просто переутомился, что это мне будет полезно и чтобы я не волновался и не думал, что это вроде бы из-за того, что я стал делать какие-то ошибки в расчетах. Конечно, какие там, к лешему, ошибки!
Позже к нам приехала погостить подруга жены, очень милая женщина со своим мужем. Она не то врач, не то зоолог, но вообще тоже очень милый человек. Они, надо сказать, живут в Новосибирске и там на периферии здорово зарабатывают. Он, например, каждый день таскает меня по кафе-мороженым, все время здорово меня веселит и все расспрашивает меня о моей прошлой жизни и о том, не помню ли я каких-нибудь, может, и кажущихся мне сейчас смешными огорчений в моем далеком детстве. В моем далеком детстве. Неплохо.
А завтра он обещал вызвать машину и отвезти меня в гости к своим друзьям, не то биологам, не то зоологам, не знаю точно. Милейшие люди, сказал он, очень внимательные.
1964
Борис Вахтин
Одна абсолютно счастливая деревня
Моей жене Ирине
довольно-таки длинной, теряется в веках, но начинается на склоне высокого берега синей реки, около этого леса, под именно этим небом. Царица-матушка Елизавета Петровна, отменившая смертную казнь и тем зародившая в нашем отечестве интеллигенцию, повелела двум староверам, Михею и Фоме, здесь поселиться, и они поселились, срубили себе избы, завели жен и детей, дети их размножились, избы их тоже размножились, поля расширились, стада выросли. А над всем этим заведением, размножением, расширением и ростом двигалась история по своим железным законам, так что жители сначала были крепостными и земли не имели, потом стали свободными, однако с землей было по-прежнему плохо, потом стали еще более свободными и получили земли в изобилии, после чего они достигли вершины исторического развития и по сей день пребывают в колхозах. Но не про историю тут речь. Сначала про корову.
Корова жрет чертополох нежными губами, мудро давая молоко для народа.
Корова похожа на деревню.
Ее величество корова сидела веками за прялкой, стояла пожизненно под ружьем от Полтавы до Шипки, только корона у коровы не на голове, а на животе и называется вымя.
У деревни корона тоже на животе.
Из труб городских не льется молоко, никакое заседание не даст сметаны, и жрать на асфальте корове нечего.
Корове вообще грустно, а тем более на асфальте.
Назвать женщину коровой — высшая похвала, но не в нашей стране, а в Индии. Потому что там у мужчин независимый темперамент.
— Мы имеем вымпел на Луне, а покоса там нет — грунт не тот, — объяснил соседу Постаногов, когда они думали вслух о жизни на других планетах.
— Совершенная целина там, надо представлять, — размышлял сосед.
— Богатая целина, — сказал Постаногов. — Начальство все предвидит.
— И не говори, — громко подумал сосед. — Вот опять, значит, корову иметь разрешили. Если что запретят, то потом обязательно разрешат, как же иначе.
