Александр Кондратов - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
Где это я читал? Ну, в общем, я читал в какой-то книге мысль, что зачатие — это не простой там физиологический акт, а что-то вроде взаимного душевного проникновения мужчины и женщины друг в друга и в природу. Если это так и есть, то у нас с женой в тот момент должен был возникнуть четвертый ребенок, а нам и троих хватает.
Мы быстро шли по тропинке, смеясь и стараясь не глядеть друг на друга, и вдруг, будто кто-то нас подтолкнул, как по команде, обернулись и сразу же перестали смеяться и пошли еще быстрее, потому что увидели сзади идущую за нами нищенку. Мы не то чтобы хотели, конечно, увильнуть от нее и не давать ей денег, а просто слышали от разных дачников, что она гадалка, и не захотели, чтобы она приставала к нам с гаданьем. Мы шли с женой очень быстро, и вдруг, скосив набок глаза, я с ужасом скорее почувствовал, нежели увидел, что моей жены нет рядом со мной. Я остановился и скосил глаза еще больше и увидел тогда, что жена моя стоит совсем бледная, отстав от меня, и не может идти дальше, а старуха нищенка уже догоняет ее, уже подходит к ней совсем близко.
Наконец она поравнялась с женой, и они стали о чем-то говорить, о чем — я расслышать не мог. Я понимал только, что говорит одна старуха, а жена больше качает отрицательно головой.
Что-то заставило меня пересилить себя, и я подошел к ним. Жена подняла ко мне все еще бледное лицо и сказала:
— Она говорит, что она моя мать.
— Ничего удивительного, — сказала старуха. — Вы, видно, заметили, что такие случаи не редки, когда дети находят своих родителей, об этом часто говорят по радио, по телевизору, в газетах.
— Вряд ли это может быть, — сказал я. — Вы уверены?
Старуха кивнула.
Жена поглядела на меня умоляюще. Я сказал что-то еще, но старуха покачала головой из стороны в сторону, наклонила голову жены к себе и что-то ей прошептала на ухо. Жена, мне кажется, еле стояла, когда я снова увидел ее лицо.
— Она говорит, — сказала она, — про Рязань, про сорок третий год и про детдом.
— И это так? — глупо спросил я.
— Ты же сам знаешь, что это так, — сказала жена.
— Но… — начал я.
— Вы, конечно, можете сказать, — перебила меня старуха, — что об этом можно было где-нибудь узнать и воспользоваться этим, чтобы пристроиться к чужой семье и прожить остаток дней хорошо и без забот, но вот откуда тогда я знаю про родинку, ведь у нее на правой ноге, ближе к животу, родинка, кто это может знать, кроме вас? — строго спросила она у меня. — Ну-ка, подыми платье!
— Не смей, — сказал я жене.
Совершенно растерянный, я увидел сначала, как жена моя подняла до самого пояса сарафан, обнажая ноги, и потом увидел родинку, которую, конечно же, я знал много лет и никто другой знать не мог. Обескураженный уже совсем, я спросил у жены почти грубо, похожа ли старуха на ее мать, узнаёт ли она ее, и, хотя жена, правда неуверенно, пожала плечами, мне было не о чем больше спрашивать.
— Пошли, дети, — сказала старуха. — Ни к чему нам здесь стоять.
Мы отправились дальше, и, хотя шли молча, я все-таки обогнал их на тот случай, если бы им захотелось вдруг между собой поговорить.
Дома я долго не мог прийти в себя, несколько раз, сам того не желая, не поздоровался с нашей миловидной соседкой и ее мужем и не замечал, что происходит с женой. Чего-то побаиваясь, я перестал звать дочек по именам, звал их просто «девочки», и это было легко, потому что их было две — «Де-е-евочки!», но сына нелепо же было звать «мальчик», и я стал звать его Менис, а иногда, забывая, — Джуто.
Старуха, став жить у нас, очень переменилась. Не знаю уж как, но она сменила свой нищенский наряд, была очень тихой и ела совсем мало. Ей, правда, и не предлагали, но и она вела себя так, будто наотрез отказывалась что-либо делать в доме. Больше всего она любила — вот ведь странно — играть, и самым любимым ее занятием было — пускать мыльные пузыри. Она подталкивала их распрямленной ладошкой под нижний бочок, и они, мягко покачиваясь, уплывали далеко в небо.
Время моего отпуска скоро начало подходить к концу, и я чувствовал себя каким-то угнетенным. Правда, прекрасно было еще целое лето раз в неделю проводить время на воздухе, приезжая к своим на дачу, но, с другой стороны, ничего приятного в перспективе брать с боем переполненную электричку, тащить какие-то авоськи и разные тяжелые предметы, которые, как обязательно всегда оказывалось, мы с женой забывали взять на дачу с самого начала, хотя прекрасно без них обходились почти целый месяц, — ничего приятного в такой перспективе, конечно же, не было.
Я это очень хорошо почувствовал, когда увидел на станции потного мужчину в белой рубашке, который нес здоровенную авоську с помидорами и парой новых галош, а на шее пер большие бронзовые часы с амурчиками и ангелочками. Я пришел на станцию вечером, и не в первый раз, — для того, чтобы посмотреть, как проходит поезд дальнего следования: меня почему-то странно волнует вид мягких купе вечером — ярко освещенные лампой под абажуром белые столики, позванивающие на них стаканы и бутылки и загадочные мужчины и женщины, сидящие друг против друга в полумраке.
На обратном пути я остановился возле магазина, потом вошел внутрь и купил пять банок консервированной морской капусты, но все больше для того, чтобы постоять в очереди и разузнать от полузнакомых мне дачников, не видели ли они старухи гадалки. Нет, оказалось, что они ее не видели, даже «какой такой гадалки?» — спрашивали они. Они, видно, слава богу, вовсе о ней позабыли и, конечно же, не догадывались, что она… и так далее: наша дача стояла на отшибе.
Мамашу я вообще почти перестал замечать, хотя, правда, жену и детей я тоже стал замечать как-то меньше. Я все больше любил поспать, а вечером отправлялся поглядеть в окна купе поездов дальнего следования. Я стал несколько позже, чем обычно, вставать и даже спал днем, и однажды, проснувшись вот так днем (жена и дети, как всегда, отправились искупаться перед обедом, а я остался), я увидел, что старушка лежит рядом со мной и гладит меня по волосам.
— Что вам надо? — спросил я. Я не напугался, но как-то растерялся, что и не вскочил.
— Ты мой сыночек, — сказала она.
— И ничего подобного, — сказал я. — Полно болтать. Идите лучше на свою раскладушку.
— Зачем же? — сказала она. — Ты мой сыночек.
— Перестаньте, — сказал я раздраженно, — вы ошибаетесь.
— Нет-нет, — сказала она. — Какие уж тут ошибки.
— Вы даже не знаете, чем я занимаюсь в своем КБ и сколько мне лет, — попытался я сбить ее с толку.
— Нет-нет, — повторила она. — Никаких ошибок.
— Ну! — сказал я.
— Что «ну»? — спросила она.
— Перестаньте, мама, — сказал я. — Уходите с постели.
— Вот видишь, — сказала она. — Ты сам говоришь «мама».
— Ничего подобного я не мог сказать, — обозлился я.
— Не мог, а сказал.
— Ничего я не говорил! Выдумаете тоже!
— Ну-ну, — сказала она мягко. — Никто же не говорит, что ты мой родной сын, никто ведь так не говорит, но ты муж моей родной дочери и, значит, мой сын, хотя и не родной. Так бывает, вы для меня оба дети. Не случайно ты и сказал мне «мама». Я только и говорю, что ты мой сыночек.
После этого я встал и быстро успокоился, потому что, в сущности, она была права.
Из-за этого маленького происшествия, а еще больше из-за спокойного разрешения разговора, я стал замечать ее совсем мало, как, впрочем, и жену, но к жене, помимо всего, у меня стало в минуты небезразличия появляться и раздражение, хотя и вялое какое-то. Здесь бы, правда, надо сказать и о другой супружеской паре, которая — но, в отличие от нас, без детей — занимала вторую половину нашей маленькой дачки. Вернее, не о паре, а только о женщине.
Она всегда, с первого знакомства, очень нравилась мне, но моя жена тоже мне нравилась, и, когда я невольно, как всякий мужчина, их сравнивал, я, разумеется, находил, что они разные, но не отдавал предпочтения ни одной из них, не говоря уже о том, что та женщина просто нравилась мне, а жену я любил. Но вот получилось так, что, сравнивая их в последнее время, я, сначала для себя незаметно, а после даже догадываясь об этом, стал отдавать предпочтение той женщине. Я всегда считал свою жену очень миловидной, даже красивой, меня часто волновал, а то и поражал ее удивительный темперамент, во всем — в разговорах, в домашних делах и — особенно — я понял это, думая о нашей соседке, — в постели, ну, в интиме, что ли, как это говорят у нас в КБ, но теперь я вдруг заметил, — и опять-таки, сравнивая мою жену с этой женщиной, — что моя жена совершенно не может, не будучи занятой никакими делами, просто помолчать со мной, ну, просто тихо посидеть со мной рядом час или больше, ни о чем не говоря, что в ней нет какой-то, как бы это сказать, вкрадчивой задумчивости, какого-то средоточия и поэтому вроде как бы обаяния или обаятельности — не знаю точно, как выразиться. И тут вдруг я подумал, что наша-то нравящаяся мне соседка как раз и есть такая тихая и обаятельная и что в постели она не выказывает, наверное, той жениной безумной и безудержной страстности, которая вдруг, как только я об этом подумал, показалась мне пугающей и почти отвратительной, хотя раньше я больше всего любил в жене именно это. И одновременно тихая и стыдливая страсть, показавшаяся, предположительно, мне в той женщине, вдруг сделалась для меня привлекательной и как бы единственно для меня возможной, и симпатия моя к ней внезапно перешла в желание, хотя мне в этом очень стыдно признаваться и хотя желание это вовсе не сразу сделалось для меня мучительным, потому что вообще я был какой-то, как я уже говорил, до странности вялый.
